Поэт и переводчик, мастер лирического и пародийного жанров.
ЦИТАТЫ
Я учу мальчиков и девочек, привыкших стоять в затылок друг другу, страшащихся сделать шаг в сторону. Я пытаюсь им объяснить, что в искусстве всё начинается с этого шага в сторону, когда ты не похож на других.
По возрасту, возможно, я мог бы быть ретроградом, но именно мне приходится настаивать, чтобы студенты пробовали, дерзали, экспериментировали. Все научились одинаково правильно писать. Когда-то Пушкин признался: «Четырёхстопный ямб мне надоел. Им пишет всякий...» В пушкинские времена «всяких» было раз-два и обчёлся. Сегодня — тысячи.
В общем, «каждый выбирает для себя». Хотя это ему только кажется, что сам выбирает, – не он, а подсознание его выбирает: оно-то на самом деле и руководит нашими поступками и решениями. Я вот вспоминаю одну статью, написанную в двадцатых годах Алексеем Толстым – тогда он ещё не стал «тем самым» Алексеем Толстым: там были замечательные формулировки – насчёт того, что у искусства ни одной задачи нет, а задачу носит в себе сам художник, иногда, кстати, даже не зная об этом, не умея её сформулировать. Ведь в каждом человеке есть какая-нибудь своя внутренняя задача – мне кажется, что у литератора она находится конкретно в животе, я её во всяком случае там чувствую, прошу прощения за подробность… Впрочем, может быть, у разных людей она в разных местах находится, но эту мысль опасно продолжать.
Мне представляется, что поэт не должен писать много. Многословье, многостишье, многоизданье приводят в конце концов к снижению качества. «Ни дня без строчки» — хорошая идея, и всё же я не убеждён, что с поэтом должно происходить именно так. Писать поэту должно тогда, когда что-то не даёт ему покоя, берёт, что называется, за горло. Вот проснулся ночью и написал строчку, или строфу, или стихотворение — иначе уже не уснул бы. Работа профессионального литератора, конечно, постоянна, и поэт трудится без отдыха в том смысле, что и во сне происходит эта работа, и во время ходьбы по улице, и вообще в самых неожиданных ситуациях и положениях. Пока ты жив — уйти, отвлечься, оторваться от неё уже невозможно. Но писание стихов как таковое и тем более печатанье, думаю, не должно быть столь уж частым.
Идея ритма давно меня занимала —начать хотя бы с того, что без ритма не существует поэзии. И в самой жизни нашей есть ритмы явные и есть трудноуловимые, всю человеческую жизнь можно представить себе как целую систему ритмов.
Ритм вообще полагаю основой, самою душою стиха. Перефразируя Флобера, можно было бы сказать: ритм — это человек. В нём, в ритме, и осуществляется и живёт поэтическая индивидуальность, неповторимость её интонации, все её модуляции и оттенки, её речь живая, и голос, и жест. Поэзии нет без ритма, как нет дерева без ствола и ветвей.
Рифмы — они как цветы на дереве, и может не быть их вовсе. В ритме, как в генетическом коде, заключена программа. Без рифмы поэзия умеет вполне обходиться, и примеров тому сколько угодно, от того же Александра Сергеевича (и гораздо раньше) до наших дней, а без ритма поэзии нет.
Хорошо сказано у замечательного грузинского поэта, помните: «Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут меня». Вероятно, количество жизненных впечатлений, количество виденного, пережитого, продуманного, прочувствованного, требуя выхода, порождает эти зыбкие порой и сперва неясные импульсы в виде строки, интонации, четверостишья, стихотворного ритма. В самом этом акте присутствует элемент подсознательного, иррационального. Умирая в госпитале, сам того не сознавая, что нахожусь на грани, а в общем-то уже почти за гранью жизни, ощущал я в себе это странное движение, шевеление каких-то слов и звуков, ставших впоследствии строчками стихотворения: «А как я умирал на железной койке, молодой, со вспоротым животом!..» Неоднократно такое происходило со мной и в другие очень трудные моменты и помогало выживать и жить. В этом смысле стихи пишу без карандаша и бумаги, и так, насколько мне известно, происходит с большинством поэтов, а процесс писания как таковой — записывание, переписывание, вымарывание, поиски нужного слова — это уже потом. Так пришла однажды неведомо откуда и строка — «Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!», а потом повела за собой и всё стихотворение, ставшее вступлением в книгу, да и весь замысел книги «Кинематограф» начался, вероятно, оттуда. Вообще реже появляются стихи, писанные сразу от первой строки до последней. Кстати, замечу, что лучшими, по моему мнению, бывают как раз те внезапно явившиеся строки…
Было бы ужасно, если бы мы одинаково всё понимали. Мрачное, грустное, светлое, лёгкое — какая разница? Были бы стихи. А мрачность со временем проходит. У замечательного биолога Мечникова я прочитал, что пессимизм — свойство юного возраста, а оптимизм — зрелого. Ценность жизни для человека с годами становится, как правило, всё выше. Может быть, именно в этом причина «светлости» моих стихов.
Да, в поэзии много непонятного, но когда «написать непонятно» становится творческой задачей — это, по-моему, просто от невоспитанности. Воспитанный человек найдёт способ, чтобы его поняли, ибо он знает: незачем увеличивать «количество» непонимания в мире, где люди и так не слишком хорошо понимают друг друга. И мне кажется, что по-настоящему интеллигентное искусство — это искусство, которое, по крайней мере, стремится к тому, чтобы быть понятым. Чтобы быть прозрачным.
Об этом я всерьёз начал задумываться именно теперь, к старости. При том, что я убеждён: старость — самое подходящее время для поэзии и фактически всю поэзию ХХ века, лучшие её образцы, сделали старики.
Говорят: поэзия молодых. А я хотел и хочу написать о том, чем никто не занимался: о поэзии старых, потому что лучшая поэзия последней трети ХХ века у нас — это поздний Пастернак, поздняя Ахматова, поздний Твардовский, поздний Самойлов. Это феномен нашего времени. В ХIХ веке один Тютчев — как исключение, в ХХ — почти правило. Как вы понимаете, я сам впервые оказался в этом возрасте и стал обдумывать, что и зачем. Я заметил, что всё устроено на свете интересным образом, что, кое‑что отнимая, этот возраст кое‑что даёт в виде компенсации.
Мне всегда казалось, что новая книга поэта — это не просто собрание написанных за какой-то срок стихотворений, но и некое, если воспользоваться архитектурным термином, сооружение, являющее собой итог поисков, открытий размышлений. В самом понятии «новая книга» самым существенным поэтому представляется именно этот эпитет, это определение — новая. Такая книга хотя бы в той или иной степени, но обязательно раскрывает новые качества в творчестве поэта, не просто прибавляет количество печатных листов или стихотворных строк, в какой-то мере повторяющих сделанное раннее.
Война, я думаю, это момент незрелости человечества в целом. Как об одной личности можно так сказать, когда это связано с хулиганством, драчливостью, так о человечестве в целом. Я верю, что когда человечество созреет, войны не будут иметь места. Это сумасшествие, безумие, ненормальность.
Культура жила и продолжает жить своей таинственной жизнью. Другое дело — понижение культурного уровня общества, расползание масскультуры…
Вся история культуры свидетельствует, что поэзия не участвует в общественной суете. В силу специфического развития России наша литература прошлого века, даже классическая, надо признать, была чрезмерно идеологизирована, кое в чём литература от этого выиграла, но нечто существенное, я думаю, и утратила…
Я очень люблю в людях мягкость — и смею надеяться, что сам достиг этого. Чтобы было понятнее, я вам скажу, что для меня эталоном и в литературе, и в жизни был и остаётся Антон Павлович Чехов.
С годами я предъявляю всё меньше претензий. Это, должно быть, естественно: чем человек «зрелее», тем лучше он понимает, что предъявлять претензии к окружающим неинтеллигентно. Интеллигентно предъявлять их к себе.
Да, сейчас непростое время. Но жить на белом свете помогает жизнь. Помогает понимание того, что жизнь всё равно прекрасна, какой бы она ни была. Ведь когда знаешь альтернативу – а я слишком много её видел, и во время, и после войны, — то начинаешь ценить, что дышишь, пишешь, живёшь… Ценность жизни и помогает жить… А если говорить подробнее, то помогает два занятия — чтение и думанье, которыми я увлекаюсь в последние годы.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
Откуда вы приходите, слова,
исполненные доброго доверья?
По-моему, оттуда, где трава.
По-моему, оттуда, где деревья.
Нам переходы света и теней
за древними лесными деревами
покажутся резными теремами,
возникшими из света и теней.
А дальше будет глуше и темней,
и тропка лисья станет неприметной.
Она и вправду стала неприметной,
а всё-таки давай пойдём по ней,
пойдём на ощупь,
ветки раздвигая.
Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова?
«Слова, слова!..» —
вздыхают робко листья,
и тропка поворачивает лисья
туда, где в листьях прячется сова.
А может, так же прячутся слова
за пнями
и замшелыми камнями?
Слова — они, наверное, корнями,
как дерева,
уходят в глубину.
И тропка нас уводит в старину,
туда, где бродит пращур волосатый
по травам, не имеющим названья,
где снег летит, не названный ещё,
поёт ещё не названная птица
и звёзды,
у которых нет названья,
в дремучих отражаются очах.
И пращура охватывает трепет,
едва доходит до его сознанья,
какая тяжесть на его плечах.
В нём глухо пробуждается художник,
и, сладкие испытывая муки,
он ждёт вас, нерождённые слова.
Он что-то удивительное лепит,
мешая краски, запахи и звуки.
Сначала это только смутный лепет,
и вдруг он превращается в слова.
Тогда травой становится трава,
а этот сумрак зыблющийся — лесом,
а этот холод падающий — снегом,
а это чудо маленькое — птицей.
И я беру из рук его слова.
Они ещё звенят, как тетива
и как стрела,
что пущена из лука.
Они из цвета, запаха и звука.
На них ещё не высохла роса.
В них травы отразились и деревья.
И у меня кружится голова,
пока я их несу тебе —
слова,
исполненные доброго доверья.
Стороны света, 1959
Собирались наскоро,
обнимались ласково,
пели, балагурили,
пили и курили.
День прошёл — как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись,
ни за что обиделись,
помирились, встретились,
шуму натворили.
Год прошёл — как не было.
Не поговорили.
Так и жили — наскоро,
и дружили наскоро,
не жалея тратили,
не скупясь дарили.
Жизнь прошла — как не было.
Не поговорили.
Кинематограф, 1970
Музыка моя, слова,
их склоненье, их спряженье,
их внезапное сближенье,
тайный код, обнаруженье
их единства и родства —
музыка моя, слова,
осень, ясень, синь, синица,
сень ли, синь ли, сон ли снится,
сон ли синью осенится,
сень ли, синь ли, синева —
музыка моя, слова,
то ли поле, те ли ели,
то ли лебеди летели,
то ли выпали метели,
кровля, кров ли, покрова —
музыка моя, слова,
ах, как музыка играет,
только сердце замирает
и кружится голова —
синь, синица, синева.
Белые стихи, 1991
