Крыжовник

У каждого человека есть своя любимая, дорогая, родная, близкая сердцу традиция: кто-то 1 ноября впадает в осенне-зимнюю меланхолию (тоска подобного рода тоже может приносить своеобразную радость и вдохновение), которая заканчивается только тогда, когда первые лучи весеннего солнца начинают дразнить подслеповатые после «зимней спячки» глаза, а кто-то, как Евгений Лукашин, каждый год 31 декабря ходит со своими друзьями в баню; кто-то каждую пятницу собирает свою семью за вкусным семейным ужином, каждую субботу «закатывает» семейный грандиозный скандал с той лишь целью, чтобы отношения между членами семьи не теряли своей первозданной новизны и страстности, а кто-то каждое воскресенье ходит в церковь, чтобы вымолить прощение за грехи свои содеянные да попросить извинение за грехи свои будущие, пока ещё несовершённые. 

А у кого-то по понедельникам «чайная церемония», которая за последние несколько лет превратилась в незыблемую традицию: ставится большой стол, который накрывается красивой изысканной скатертью, а в изящные фарфоровые чашечки разливается ароматный горячий чай; приглашаются близкие люди (ведь с кем попало чай пить не будешь) и ведутся тихие, мирные беседы. «Чайная церемония» по понедельникам плавно переходит в «творческие вечера» по вторникам, когда и на рояле играют, и стихотворения собственного сочинения читают, и коньяк разливают. И всё это под аккомпанемент пьяных (вчерашний чай, кажется, тоже был с коньяком), но очень высокоинтеллектуальных поцелуев, за которые (вполне возможно) будет стыдно завтра, но за которые нет даже грамма неловкости сегодня.

Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. И говорят также теперь, что если наша интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в усадьбы, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы те же три аршина земли. Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе — это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.   

Есть и у меня своя традиция: каждое лето в сезон крыжовника я перечитываю рассказ Антона Павловича Чехова с одноимённым названием «Крыжовник». Обычно я покупаю баночку домашнего крыжовника, приношу его домой, хорошенько промываю ягоды под проточной водой и, высыпав их в глубокую тарелку, иду за томиком рассказов Чехова. Найдя необходимую мне страницу, начитаю читать, периодически поглядывая на тарелку с ягодами — такими дорогими для души и сердца Николая Иваныча. Есть крыжовник — сплошная мука: всегда не знаешь, что делать с этим их «хвостиком», потому что обрезать — лень-матушка, а съедать ягоду вместе с ним — невкусно. Так и сидишь, то и дело размазывая очередной «хвостик» крыжовника по боковой части тарелки (отлепить их от пальцев рук тоже дело не из лёгких) — картина, в общем, угнетающая, особенно когда рядом лежит книга Антона Чехова.   

Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он будет есть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по всему двору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым часам за воротами на лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные книжки и всякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал в них одни только объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, рекой, садом, мельницей, с проточными прудами. И рисовались у него в голове дорожки в саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете, всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны, смотря по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то в каждой из них непременно был крыжовник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог себе представить без того, чтобы там не было крыжовника.  

А этим летом как-то не получилось, не срослось и не сошлось, и моя традиция была нарушена по неведомым мне причинам: то ли лето было таким печально-грустным, что сердцу было как-то не до Чехова, то ли лето было таким стремительно быстрым, что вместе с ним стремительно быстро пролетел и крыжовник, и сам Чехов. За весь сезон крыжовника я купила всего лишь одну баночку этих чудных, удивительных ягод. Женщина заверила меня: «Крыжовник — очень сладкий! Берите, не пожалеете!» «Значит, однозначно будет кислым», — подумала я. И купила. Стоит заметить, что я всегда любила очень кислые ягоды крыжовника: такие, от которых глаза жмуришь и лицо морщишь. Однако со временем все эти телодвижения лица стали крайне опасными для него, и чтобы не создавать лишних морщин, я перешла на кисло-сладкий крыжовник. Купленная баночка крыжовника (сладкого как мёд) расстроила меня неимоверно: ну как его есть, когда нет даже намёка на самую лёгкую кислинку? С другой стороны, меня не обманули, сказав, что крыжовник очень сладкий — чем не повод снова поверить в человечество? В общем, крыжовник я не съела: попробовав пару ягод, сморщилась от их невероятной сладости, чем снова нанесла непоправимый ущерб своему лицу; Антона Павловича Чехова не удосужилась перечитать, а когда кинулась, было уже поздно — сезон крыжовника закончился. «Почему всё хорошее всегда так быстро заканчивается?» — с дикой тоской подумала я и так расстроилась, что словами просто не передать. 

Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под локомотив и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой, кровь льет — страшное дело, а он всё просит, чтобы ногу его отыскали, и всё беспокоится; в сапоге на отрезанной ноге двадцать  рублей, как бы не пропали.  

А потом, чуть позже, мне принесли какой-то горшок с каким-то то ли цветком, то ли растением: чёрт его поймёшь, что оно такое. «Что это?» — недоумевающе спрашиваю я. «Красный горький перец», — отвечают мне. «Господи (упоминаю снова всуе)! Да зачем он мне?» — сокрушённо возмущаюсь я. «Будешь выращивать: ты же любишь острое», — отвечают мне. А что? Хорошая идея! Николай Иваныч выращивал же крыжовник — так почему бы и мне не начать выращивать красный горький перец? А вдруг в нём моё счастье, покой, умиротворение? Наварил здоровенную кастрюлю ароматного борща: на улице метель, стужа, а ты сидишь за столом, возле тебя тарелочка горячего обжигающего красного борщика, а рядом лежит обжигающий красный перчик, выращенный собственными руками. Ну, не прелесть разве? Поставила я горшок на подоконник, и окинула его загадочным взглядом какой-то причудливой надежды. И улыбка у меня на лице такая необычная-необычная, едва заметная, почти как у Моны Лизы. 

Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин  отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, — того и гляди, хрюкнет в одеяло.  

На следующий день захожу я в ту комнату, где на подоконнике был оставлен горшочек моего будущего маленького уютного счастья, но на полпути останавливаюсь, поскольку на моих глазах разыгрывается следующая картина: три кота сидят друг за другом на полу, явно чего-то ожидая, а четвёртый кот что-то жуёт на подоконнике. «Что здесь происходит?» — спрашиваю я. Двое из трёх котов, сидящих в очереди, посмотрели так, что мне стало как-то не по себе. «Ну, чего пришла? Не видишь, что ли, мешаешь ты нам!» — говорил их взгляд. Я опрометью бросаюсь к подоконнику — и что же я вижу? Эти лохматые сволочи съели моё счастье, вернее, доедали его окончательно, без всякой надежды на возрождение — остался всего лишь один зелёный сочный листик, который с аппетитом дожёвывала толстая серая морда. «Ну вы и...» — однако я не успела договорить, потому что в дверь кто-то негромко постучал молоточком. Мысленно я даже сказала «спасибо» этому молоточку, ведь только благодаря ему я не совершила грех сквернословия, из-за которого потом вынуждена была бы идти в воскресенье в церковь и вымаливать себе прощение. 

Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. Это был не купленный, а свой собственный  крыжовник, собранный в первый раз с тех пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на крыжовник, молча, со слезами, — он не мог говорить от волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребенка, который наконец получил свою любимую игрушку...

Однако с котами я не закончила: мне очень нужно было выговориться. Такая потребность возникла как-то слишком резко и неожиданно. Может быть, я просто не хотела открывать дверь? Может, в этом всё дело? «Поймите, — как-то совсем неудачно начинаю я, — так не делают, так не поступают... А ведь эти руки вас подобрали... обогрели... откормили... квартиру практически целиком вам выделили... а вы...» — говорю я и протягиваю им свои руки, чтобы те на них посмотрели. А руки у меня, стоит заметить, красивые: изящные, с такими тонкими длинными пальцами. Этими руками бы на фортепьяно играть, а они всё время только что-то подбирают, обогревают и откармливают. Но меня никто не слушает: кто моет лапу, кто живот, кто вытягивает когтями усы, затем закручивая их точь-в-точь как у Эркюля Пуаро, а кто-то играется собственным хвостом... И ни грамма раскаяния, никаких опущенных глаз и виноватых выражений морд лица. Понимаете? Вообще ничего этого нет, а мне надо, чтобы всё это было. Хотя бы на секундочку разыграли бы раскаяние, признали бы свою вину — и всё: я бы их сразу же всех простила. «Ах так! Ну я вам сейчас задам!» — в гневе кричу я, но тут снова послышался стук молоточка по двери, который отвёл меня от ещё одного греха подальше («да не подними ты руку на ближнего своего») и второго похода в церковь.

Продолжение будет. Во всяком случае, оно должно быть.