Молоточки

Начало здесь. Крыжовник

Иду к двери (иду неторопливо), открываю её: стоят двое. Оба одеты в длинные до самых пят тёмно-серые плащи с капюшонами. Смотрим друг на друга: я на них, они на меня. У меня глаза зелёные, у них — карие; у меня миндалевидные, у них круглые; я смотрю на них с напряжением, они на меня — с немым упрёком. Я разволновалась — места себе не нахожу. В руках довольно заметная дрожь: то левую руку в правую прячу, то, наоборот, правой рукой левую прикрываю. В общем, веду себя крайне неврастенично: умом-то это понимаю, а поделать ничего не могу. А тут ещё эти дурацкие волосы начали нагнетать и без того накалённую атмосферу: чувствую, как выбилась прядь волос. Я заправила её за ухо, но тут, как назло, выбилась ещё одна прядь, с другой стороны. Я стою, в муках пытаясь разобраться с этими прядями: резкими, быстрыми движениями то одну за ухо заправляю то другую. А те, что в плащах, стоят и молчаливо смотрят на меня, наблюдают за мной. 

Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно.

«Ну, заходите», — наконец-то выдавливаю я из себя. — В дверях-то правды нет, правда — в комнате. Вот туда давайте и пройдём», — и делаю жест руками, что вот, пожалуйста, проходите, можете даже не разуваться. Но те стоят, словно статуи, и с места не сдвинутся, только глазами своими круглыми на меня осуждающе смотрят и молчат. «Да проходите», — говорю я и тяну одного за рукав, а рука у него твёрдая как камень, неприятная, неживая какая-то. «Да ну вас!» — кричу я и бегу в комнату за горшком.

«Вот, полюбуйтесь: вон оно — счастье, из-за которого вы ко мне и пришли, — и показываю им жалкие остатки ещё вчера живого растения: длинная голая ветка — всё, что от него осталось. — Это же не счастье — это так, жалкая попытка счастья, надежда на счастье. Вы разницу-то вообще улавливаете? Нет у меня уже ничего: съели всё. У меня съели, у кого-то выпили, у кого-то предали, у кого-то продали, а у кого-то высмеяли, не поняли, выбросили, разбили, порвали... Голые сухие ветки былого, когда-то возможного счастья... Всего лишь желание счастья, всего лишь попытка счастья... но не само счастье, понимаете?.. Чего же вы стучите, изверги в плащах?» Но те только стоят со своими молоточками в руках и молча смотрят и ничего не отвечают. «Да идите вы к чёрту!» — громко кричу и захлопываю дверь.

К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке.

Встала возле стены, что напротив входной двери, и сползла по ней чисто по-женски: без диких слёз на глазах, конечно, но в состоянии какого-то нелепого отчаяния. А рядом — большое зеркало. Вижу, что я как-то театрально и до омерзения неестественно сползла. «Разве можно так?» — думаю я. Тем более что отчаяние действительно есть. Оно, конечно, могло бы быть и посильнее, но хоть такое — и на том спасибо. В общем, давай я заново сползать. Во второй раз получилось более или менее правдоподобно и не так фальшиво, чему я очень обрадовалась. Я ведь за эстетику во всём. Эстет я, понимаете? Да вы же наверняка помните: «В человеке должно быть всё красиво: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». 

Сидя в таком положении (ягодицами и ступнями упёршись в пол и «стреляя» коленями в потолок), я бессмысленно смотрела на дверь, за которой стояли те двое, со своими молоточками в руках: я-то знала, что они ещё там и что они ещё не ушли.    

Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился.

«Да что вообще это ваше счастье из себя представляет? Вот когда говорят, что «я счастливый человек» — что это значит? То, что человек счастлив все 24 часа в сутки? Такое вообще возможно? Быть постоянно счастливым; пребывать в состоянии постоянного счастья... Да ну, ерунда какая-то. А если такие люди и правда существуют, так идите и стучите к ним своими молотками, им двери выбивайте: пусть они просыпаются от своего пьянящего счастья. 

Чего вы до сих пор ходите? Мы с вами люди совершенно из разных эпох: не нужны сегодня никому ни вы, стучащие своими молоточками в двери, ни те, кто эти молоточки способен услышать. Нужны как раз такие Николаи Иванычи, выращивающие свой «крыжовник» и жрущие его все дни напролёт: жрущие, срыгивающие, блюющие этим «крыжовником», а затем снова его жрущие; тихо и мирно живущие в своей сытости и праздности, захлебывающиеся от чувств собственного превосходства и незаменимости, купающиеся в самодовольстве и неге, а главное — не слышащие никаких молоточков. И скоро на ваши стуки в дверь уже никто не ответит, никто эту дверь вам не откроет: не потому, что не захотят, а потому, что не останется ни одного человека на земле, способного этот стук услышать, расслышать, понять. Конфликт эпох, конфликт ценностей, конфликт мировоззрений, конфликт между вашим самоотречением и нашим гедонизмом... Вашими молоточками уже не достучаться во многие двери, потому что эти двери стали крепкими и надёжными и очень дорогими: многие даже брали специально деньги в долг, чтобы приобрести себе такую дверь».

Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно.

«Почему по вашему мнению человек не имеет право быть счастливым? Почему в минуты своего пусть и эгоистичного счастья он непременно должен думать (или вспоминать) о чьём-нибудь горе или о какой-нибудь мировой катастрофе? Неужели голодные дети Африки станут сытнее только лишь от того, что я о них думаю и никогда о них не забываю? Неужели в какой-нибудь стране закончится война, если я буду сутками напролёт сидеть и горевать над убитыми, ранеными и искалеченными? Что я могу сделать для них? Что им всем даст моё самобичевание? Станут ли они все счастливее, если я добровольно откажусь от своего собственного счастья? Почему человек непременно должен стыдиться своего счастливого состояния?

Хотя... может, все эти молоточки стучат только лишь для того, чтобы человек оставался человеком? А не это ли является самым сложным в сегодняшнюю эру «глобального потребления»? Остаться человеком при любых условиях и несмотря ни на что — вот главная миссия всей жизни в современном мире. Если перестанешь слышать эти молоточки, то можешь разучиться видеть кровь на убитом теле; не разглядишь торчащие кости на теле замученного голодом ребёнка; не заметишь боли в глазах брошенного немощного старика; не увидишь тоски в глазах собаки, которую жестоко предали... Разве можно понять то, чего не видишь? Или не слышишь! Вы слышите, как на «соседних улицах» взрываются бомбы? Вы слышите крики тех, кого сжигают среди белого дня? Вы не видите их ожогов на своих руках и на своём теле? Их боль не ваша боль? Не их ли страх, отчаяние и безнадёжность отражаются в зрачках ваших глаз? Нет, вы, кажется, пьёте чай вприкуску с печеньем. Вам сладко и вкусно. У вас прочная качественная дверь, с отключенным домофоном и звонком, чтобы никто не нарушил вашего чаепития. У вас, кажется, свой «крыжовник», а я очень хочу, чтобы у меня был свой».

«Я хочу стать Николаем Иванычем и выращивать свой красный горький перец! Вы слышите! Верните немедленно мой горшок!» — с этими словами я бросаюсь к двери, но за ней уже никого нет: двое в плащах спускаются вниз лестнице и я успеваю заметить лишь краешек капюшона одного из них. — Пошли ещё кому-то портить настроение. Значит, их всё ещё слышат — молоточки своей совести, молоточки своей души... выбивающие барабанную дробь».

Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай.

Горшок с сухой веткой, которая ещё вчера была прекрасным зелёным растением, всё так же стоял на одной из полок шкафа в коридоре. Я взяла его и медленно побрела на кухню. Горшок поставила на стол, сама же рухнула на стул. Подперев подбородок правой рукой, я уставилась в окно, за которым ярко сияло солнце. На улице с громкими криками носилась детвора, кто-то выбивал ковёр, а какие-то старушки выясняли между собой отношения.

«Пароксизмы счастья... Они же длятся всего лишь пару секунд. Вот, к примеру, сидишь ты на кухне: тебе десять лет и ты пьёшь ароматный отвар шиповника, заботливо заваренный мамой в термосе. Он очень вкусный. Мама крутится возле плиты в беспрерывном и нескончаемом потоке домашних дел, а тебе завтра в школу, что довольно сильно портит настроение: снова выходить в этот чужой и неуютный мир, когда так хочется остаться в этой уютной родной кухне с тёплым напитком в руках и готовящей ужин мамой. И в самом переживании (мысленном и чувственном «пережёвывании») этого желания кроется незыблемое кратковременное счастье — вспышка: такая яркая и такая короткая. И даже потом (через десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет) ты будешь помнить об этом коротком эпизоде, когда ты совсем недолго — всего лишь каких-то восемь-девять секунд — был по-настоящему счастлив.

Подводя итоги своей жизни и размышляя о счастье как таковом, ты непременно будешь вспоминать эти короткие внезапные моменты своего счастливого озарения и загибать пальцы, — и как будет хорошо, если не хватит пальцев рук... но ведь их может и хватить. Ради таких вот «вспышек» иногда стоит прожить целую жизнь, потому что эти «вспышки» её сполна окупят».

Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!

Я снова посмотрела на сухую голую ветку, торчащую из горшка. Подошла к кухонному шкафу, достала самую красивую глубокую фарфоровую тарелку и поставила её на стол. Эта тарелка должна была быть наполнена крыжовником. Я сходила в другую комнату за томиком рассказов Антона Павловича Чехова и, уютно расположившись за столом, ещё раз окинула взглядом горшок и пустую тарелку. «Нельзя изменять своим традициям: буду перечитывать «Крыжовник» каждый год, чтобы не разучиться слышать молоточки внутри себя. Это личный выбор каждого человека — слышать их или не слышать», — подумала я и перед глазами замелькали до боли знакомые слова...

«Еще с раннего утра всё небо обложили дождевые тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно уже нависли тучи, ждешь дождя, а его нет...»