Пункт назначения

«Благими намерениями вымощена дорога в ад, если она мостится на шатком фундаменте из размытых ценностей, искажённых истин и беспочвенных иллюзий», но у нас с вами сегодня совершенно другой маршрут — давайте-ка лучше прогуляемся по раю. Это настолько приятная прогулка, что никогда не стоит лишний раз ею пренебрегать. Итак, пункт нашего сегодняшнего назначения — море. 

Дорога к морю

усыпана мордовником. Если вдруг вам не очень понравилось это название, то смело можно утверждать, что дорога в рай в нашей сегодняшней прогулке мостится на шатком фундаменте из ежовника, или татарника, или перестрела, или мордвинника. Если вы неуверенно спросите «а почему на шатком?», то я уверенно отвечу «а на каком ещё?». Всю шаткость мироздания нужно понимать и осознавать с самых малых лет. Моя шестилетняя дочь, с особо тщательной аккуратностью жующая молочный коржик «Школьный», как-то у меня спросила: «А когда страна "разваливается" — что тогда? Нужно заново всё строить?» Вопрос был задан неожиданно — совершенно не было никакого повода для того, чтобы эти слова стремительно вылетели из её ротовой полости и достигли недр моей ушной раковины. Мы просто шли с дочкой по улице. Шли из магазина. Шли молча, что бывает крайне редко. Очень редко. Я интроверт, она — не очень. Я не могу понять, как так можно много и долго разговаривать, она — как так можно долго и упорно молчать. В общем, жевала она свой коржик, полностью поглощённая и увлечённая жевательным процессом; я же шла и ни о чём не думала, разве что о невыносимой жаре, которая была на тот момент, и о калорийности коржика. О жаре думала с тоской, о коржике — с завистью. И тут вдруг такой вопрос, ворвавшийся без всякого предупредительного стука в тёмную бездну моего молчаливого сознания!

Потеряв дар речи от заданного вопроса Слегка удивившись поставленному мне вопросу, я только лишь подумала: «А когда "разваливается" человек — что тогда? Его тоже необходимо заново "строить"?» Всегда ли это возможно, учитывая, что некоторые духовные составляющие человеческого организма очень часто не подлежат замене? Можно заново построить дом, можно посадить новое дерево, можно родить (создать) нового человека, но что делать с теми надломленными элементами — маленькими частицами человеческой души — как их отремонтировать, отреставрировать, отполировать, отшлифовать так, чтобы они снова заиграли, засияли новыми, яркими, свежими красками жизни? 

Если можно построить «новую страну», значит, можно построить и «нового себя»? Как кровь убитых и подвиги выживших становятся историей планеты и достоянием народа, так и всё то, что внутри человеческой души уничтожено, разрушено, разломлено, становится собственной историей человека— историей его жизни, достоянием его «вчерашнего я». Ещё 15 июля 1987 года вы были вполне себе отзывчивым и доверчивым человеком, а в мае 2010 — вынуждены были приспосабливаться к своему новому «внутреннему содержимому». Нет-нет, в физиологическом плане всё в полном порядке — у вас всё так же две почки и два лёгких, нетронутые временем селезёнка и поджелудочная железа, но вот где-то и как-то в просторах вашего мировосприятия затерялась (или просто затёрлась?) ваша доверчивость и отзывчивость. Ничего страшного, в принципе, не произошло — вас просто слегка «размыла» жизнь своими житейскими буднями; внесла в ваш прототип немного, так сказать, серости, т.е. мудрости; «разбавила» вас стальной выдержкой и неуязвимостью. Теперь вы как прочный домик Наф-Нафа из сказки «Три поросёнка» — вам не страшен серый волк. Счастливы, горды ли вы собой? Приспособились ли к своему «свежему, румяному, новоиспеченному я»? 

Всё ломается в этом мире, абсолютно всё, всё разваливается, и только чёртову обёртку от чупа-чупса невозможно с лёгкостью оторвать от конфеты — вот где пример прочности, стойкости, нерушимости: трескается конфета (или вовсе ломается на сладкие осколки с привкусом клубники), гнётся пластмассовая палочка, а бумажка, всё так же прочно приклеенная к вредной химической отраве, не сдаётся. В ход идут тонкие острые ножницы; рука человека резкими нервными движениями начинает уничтожать бумажку, которая не покорилась своей судьбе; которая посмела возомнить себе, что она может (что она способна) победить. И эта рука (вполне возможно, что даже красивая и изящная) уничтожит её, потому что человеческие руки способны много чего уничтожить, точно так же, как и создать. Они способны не только уничтожать — они способны и создавать; они способны не только создавать — они способны и уничтожать. А если бумажка — это вы, а беспощадные, не знающие жалости руки — это жизнь? Легко ли заново превратить себя в новую цельную клубничную конфету на пластмассовой палочке? Будет ли она точно такой же, как и та, первая конфета? Вкус, структура, объём, размер — всё совпадает? Вы уверены? Меня, как дотошного перфекциониста, волнует каждый миллиметр несоответствия.

А тем временем песчаная дорога, окружённая степью с мордовником, уводит нас к морю. По раскалённому песку бежит белокурый голубоглазый мальчишка лет шести-семи. Его озорные глаза, светлые и чистые, жмурятся от знойных лучей августовского солнца. На песке остаются следы босых ног — его следы на одной из дорог его жизни. Сколько будет таких дорог он ещё не знает (и даже не догадывается), как и не знает того, куда приведёт его основная дорога — куда, к кому или к чему. Он ещё слишком мал для того, чтобы задумываться о своём главном пункте назначения. Ему, нетерпеливому, хочется просто услышать шум моря. Однако вредный ветер, считающий себя полноправным хозяином этих территорий, жестоко заглушает любой звук. 

Над степью с мордовником в изящном танце кружатся ласточки. Грациозные взмахи их длинных крыльев завораживают своей красотой. «Я хочу как они», — говорит мальчишка. Он закрывает глаза и представляет себя ласточкой, вальсирующей в бесконечном танце вдоль степных дорог. 

Я тоже иду по этой дороге. И тоже оставляю на ней свои следы, как и десятки, сотни, тысячи людей, идущих до меня, идущих после меня. И так же, как и тот мальчишка, жмурюсь от знойных лучей августовского солнца. Моя рука невольно тянется в сумку, чтобы достать солнцезащитные очки. Видимо, таков удел всех «взрослых» — все время от чего-нибудь защищаться. Парадокс этого мира заключается в том, что иногда приходится защищаться даже от того, что больше всего любишь на свете. Например, от солнца.

Это не первая моя дорога и, надеюсь, что не последняя. Сегодня мой пункт назначения слишком прост; моя задача до неприличия банальна — мне необходимо увидеть море. Конечно, мне хотелось бы его и услышать, но я не буду бороться с бестолковым ветром — на этом участке дороги мне его не одолеть. И я, к сожалению, это уже понимаю — детская нетерпеливость усмирена той самой серой мудростью жизни. Здесь, среди степи усыпанной мордовником, мне не услышать шума моря, поэтому я слушаю шум ветра —  его надрывный свист, его свирепый стон, его нескончаемый плач. 

Ещё какая-нибудь пара-тройка шагов — и мы с вами у заветной цели. Однако нас встречает негостеприимное море. Оно отчуждённое, холодное и, кажется, даже немного злое. А может, море нас встречает в том настроении, в котором мы к нему приходим сами? Оно впитало в себя уже такое количество человеческих обид, горестей и печалей, что главный закон Бродского «поддержки чьей-нибудь не жди, сядь в поезд, высадись у моря» перестаёт действовать. Морю тоже тяжело. Ему, как и человеку, нужно выговориться, разрядиться, перегрузиться. 

С нашим пунктом назначения всё понятно — это всего лишь место.  А что делать с формой? С сутью? Кем мы будем? Может быть, мы будем волной? Например, вон той, третьей, и весь смысл нашего существования в том, чтобы разбиться о берег, как и миллионы других волн?

А может быть, мы всего лишь крошечная песчинка, затерянная среди миллиарда других таких же песчинок?

Нет, мы вот эта горделивая ракушка, одиноко лежащая среди сотен других таких же ракушек. И даже у неё есть свой пункт назначения. Через два дня молодая мама, дабы утешить своего вечно плачущего двухлетнего малыша, подберёт её со словами «посмотри, какая красивая!» и бросит в детское ведёрко. Ракушка будет отвезена в какой-нибудь маленький невзрачный посёлок в Кировоградской области, где всё тот же вечно плачущий двухлетний малыш непременно её потеряет. Это её судьба — лежать где-нибудь в зарослях бурьяна. И только опавший, уже пожелтевший и изрядно «опьяневший» от наступившей осени лист ореха в дальнейшем станет надёжным прибежищем для нашей ракушки. Именно под ним она найдёт своё спасение и от ноябрьского дождя, и от декабрьского снега, и от январского мороза. Таким ли она видела свой пункт назначения тогда, когда лежала на берегу моря под раскалёнными лучами августовского солнца? 

Вы нашли себя? Которая вы? Может быть, вы морская тина, выброшенная волнами на берег во время вчерашнего шторма?

Как волна разбивается о берег, так и ракушка рассыпается на десятки крошечных осколков. Вы собрали свои осколки? Или вы до сих пор та самая цельная клубничная конфета на пластмассовой палочке? 

А может быть, побудем сегодня горланящей задиристой чайкой — хозяйкой моря, песка, ракушек и тины?

...

Я стою на берегу и смотрю на море, вдыхаю его запах. Ветер дует мне в лицо. Он превращает мою причёску во что-то хаотичное и безобразное. Позади меня — та самая песчаная дорога, по которой ещё совсем недавно бежал белокурый мальчишка. Теперь по ней бредёт какой-то старик, в грязных брюках и рубашке, пропахших пылью и потом. Узнает ли старик того мальчишку с голубыми глазами? Узнает ли голубоглазый мальчишка того старика? Нет, им лучше не встречаться. Они не узнают друг друга. Никогда. «Вот это "пропитое" лицо — это точно мой пункт назначения?» — мог бы спросить себя старик. «Разве к такому себе я хотел прийти?» — мог бы спросить себя мальчишка. Но эти вопросы уже никогда не будут заданы, лишь только степь, усыпанная мордовником (невольно ставшая главной свидетельницей и участницей разыгравшейся маленькой трагедии), негромко скажет: «Может, стоило изменить маршрут и пойти по другому пути?»

Как, например, Виолетта Артуровна — сварливая бабушка, окруженная многочисленными внуками, которые в беспрерывных приступах гастрономического восторга жуют её малиновые пироги. Она сидит на веранде, вдыхает аромат уходящего лета, любуется степью, усыпанной мордовником. Большие холёные собаки — Лана, Мира и Герда — лижут ей руки; кошки — Агнесса, Рита и Ванда — трутся об её ноги. «Ничего, — говорит она своей белой пушистой любимице Рите, — скоро эти маленькие сорванцы уедут и в нашем доме снова воцарится покой и тишина». Собак и кошек Виолетта Артуровна любит больше, чем внуков. Правда, внуки совершенно об этом не догадываются. Виолетта Артуровна, кажется, тоже. Страстная любовь к животным не мешает ей каждый день выпекать пироги с малиной, которые «маленькие подрастающие организмы» уминают за обе щёки с кружкой свежего домашнего молока. Виолетта Артуровна нежно целует детей в макушки, гладит их разбитые коленки, вытирает своей широкой, толстой ладонью их заплаканные глаза. «Тише, тише! — говорит она внукам. — Герда совершенно не выносит громких звуков!» 

Виолетта Артуровна надламывает кусочек пирога, кладёт его в рот, вяло разжёвывает. Она задумчиво смотрит куда-то в даль, подперев рукой подбородок. «Ну наконец-то вернулся!» — говорит она, увидев возле ворот чёрно-белого кота Симона. Кот с отвращением смотрит на бегающих по двору детей. «Симон, перестань», — с нежностью в голосе делает ему замечание Виолетта Артуровна. Симон всячески пытается «перестать», но у него, к огромному сожалению Виолетты Артуровны, ничего не получается. К нему подбегает четырёхлетний Стёпочка. Мальчик склоняется над котом и начинает его гладить. Он предлагает Симону кусочек малинового пирога. Симон тяжело вздыхает, а вместе с ним тяжело вздыхает и Виолетта Артуровна. Она поднимается со скамьи и ленивой походкой идёт на кухню — печь детям обещанные блинчики с яблоками и черникой.  

Ну вот и подошла наша прогулка к своему логическому завершению. И только не надо говорить, что получилась она не совсем райской. Как по мне — самое то, под сентябрь, не закусывая. А Голос ведь тоже не стоит на месте — и он движется к своему пункту назначения, пусть и немного загадочному)