Дама Агата Мэри Кларисса Миллер, леди Маллоуэн, более известная по фамилии первого мужа как Агата Кристи. Английская писательница и драматург. Королева детектива.
Цитаты
Секрет успеха в том, чтобы начать работу.
Типичное свойство писательской натуры заключается в том, чтобы рваться писать обо всём на свете, кроме того, что он должен.
Можно осуществить своё предназначение на все сто, можно отнестись к нему спустя рукава, но это ваше предназначение, и пока вы следуете ему, вам будут ведомы гармония существования и душевный покой.
У меня было очень счастливое детство. Милые моему сердцу дом и сад, мудрая и терпеливая няня, мама и папа, горячо любившие друг друга, сумевшие стать счастливыми супругами и родителями.
Я всегда страдала от избытка воображения, сослужившего мне хорошую службу в моей профессии, в самом деле, фантазия — основа писательского ремесла.
Мужья Агаты
У нас существовала семейная игра, придуманная Мэдж и её другом, — она называлась «Мужья Агаты». Игра состояла в том, что среди окружающих выбирали двух или максимум трёх наиболее отталкивающего вида мужчин, и я должна была выбрать одного из них себе в мужья, под страхом смерти или самых изощрённых китайских пыток.
— Ну-ка, Агата, кого ты выбираешь, этого прыщавого толстяка с перхотью или вон того брюнета с выпученными глазами, — чистая горилла?
— О нет, я не могу, они такие страшные!
— Ты должна. Выбирай. Иначе иголки под ногти или пытка водой.
— Ладно. Тогда гориллу.
В конце концов у нас выработался обычай называть самых уродливых мужчин «мужьями Агаты»:
— Ой, посмотрите, вот это уж действительно урод — настоящий муж для Агаты.
Мэдж и Агата
О начале писательской карьеры
Унылым зимним днём я лежала в кровати, выздоравливая после гриппа, и умирала от скуки. Все книги были прочитаны, разложены дюжины пасьянсов, решены кроссворды — наконец, я дошла до того, что сама с собой стала играть в бридж. Заглянула мама.
— Почему бы тебе не написать рассказ? — предложила она.
— Рассказ? — переспросила я удивлённо.
— Да. Как Мэдж.
— Но мне кажется, я не смогу.
— Почему?
Никаких причин не было, разве что…
— Ты не знаешь, можешь ты или нет, пока не попробуешь, — наставительно заметила мама.
Наблюдение справедливое. Она исчезла со свойственной ей внезапностью и через пять минут появилась снова с тетрадью в руках.
— В конце есть несколько записей для прачечной, но остальные страницы совершенно чистые. Ты можешь начать прямо сейчас.
Если мама что-то предлагала, ей подчинялись безоговорочно. Я села в кровати и стала размышлять о рассказе, который мне предстояло написать. В любом случае это было интереснее, чем раскладывать пасьянсы.
Не помню, сколько времени мне понадобилось. На самом деле не слишком много. Думаю, рассказ был готов к вечеру следующего дня. Я начала нерешительно, перескакивала с одной темы на другую, но потом вдруг, отбросив все колебания, с головой погрузилась в это увлекательное занятие, оказавшееся, однако, изнурительным, вряд ли способствовавшим моему выздоровлению и вместе с тем совершенно захватывающим.
— Пойду поищу старую пишущую машинку Мэдж, — сказала мама, — тогда ты сможешь напечатать то, что написала.
Мой первый рассказ назывался «Дом красоты». Конечно, до шедевра ему было далеко, но в целом, полагаю, получилось не так уж плохо; во всяком случае, в этом рассказе впервые промелькнули проблески дарования.
Потом я написала другие рассказы — «Зов крыльев» (неплохой), «Одинокий бог» (следствие чтения «Города прекрасного ничто») — чересчур сентиментальный. Короткий диалог между глухой дамой и нервическим молодым человеком во время светского раута и страшный рассказ о спиритическом сеансе (который я переписала спустя многие годы). Все эти рассказы я напечатала на старенькой машинке Мэдж и, преисполненная надежд, отослала в разные журналы, под разными псевдонимами, которые подсказала мне фантазия.
Я не слишком надеялась на быстрый успех, и он не пришёл ко мне. Все рассказы вскоре прислали обратно с обычным штампованным ответом: «Издатель сожалеет…»
<…>
К тому времени у меня уже выработалась привычка писать рассказы, сменившая вышивание подушечек или копирование рисунков дрезденского фарфора. Если кому-нибудь покажется, что тем самым я принижаю писательское дело, я никогда не соглашусь с этим. Жажда творчества может проявиться в любой сфере: будь то вышивание, приготовление изысканных блюд, живопись, рисунок, скульптура, сочинение музыки или стремление писать рассказы и романы. Другое дело, что в каком-то из этих искусств вы оказываетесь сильнее. Я признаю, что вышивание викторианских подушечек не надо сравнивать с гобеленами Байе, но огонь творчества может гореть везде.
<…>
Сначала является воспламеняющая идея, и вы вовлекаетесь в процесс, преисполнившись надежды и даже уверенности (это единственные мгновения моей жизни, когда я чувствую себя уверенно). Если вы по-настоящему скромны, то вообще никогда ничего не станете писать, но тогда так и не узнаете этого изумительного ощущения, когда вы оказываетесь во власти мысли, точно представляете себе, как её выразить, хватаетесь за карандаш и в состоянии полного экстаза строчите страницу за страницей в школьной тетради. Однако тут же перед вами стеной встают непреодолимые трудности, вы не знаете, с какого бока к ним подобраться, и наконец, постепенно и неуклонно теряя всякую веру в себя, приближаетесь к первоначальному замыслу. Закончив, вы осознаёте, что потерпели полный провал. А спустя пару месяцев вам кажется, что, может быть, это не так уж плохо.
<…>
Однажды у нас с Мэдж состоялась дискуссия, которой суждено было в дальнейшем принести плоды. Мы прочитали какой-то детективный роман; думаю, — я говорю «думаю», потому что мои воспоминания не слишком точны, — речь шла о «Тайне жёлтой комнаты», только что вышедшей книге, принадлежащей перу нового автора Гастона Леру, где в качестве детектива выступал симпатичный молодой репортёр по имени Рулетбилл. Нам с Мэдж нравились тщательно запрятанная тайна, богатая фантазия, великолепная композиция; иные называли приём, применённый автором, «нечестным», но если и так, то не совсем: с помощью искусно введённого в текст намёка, «ключика», можно было разгадать тайну.
Мы с сестрой бесконечно обсуждали книгу, обменивались точками зрения и сошлись на том, что «Тайна жёлтой комнаты» — лучший из последних романов. Нас можно было считать настоящими знатоками детективов: ещё девочкой я слышала от Мэдж рассказы о Шерлоке Холмсе и с замиранием сердца перечитывала их. Существовал ещё Арсен Люпен, но я никогда не считала его приключения настоящими полицейскими романами, хотя и читала их с большим удовольствием. Мы были в восторге от Пола Бека, «Хроники Марка Хьюитта», а теперь появилась и «Тайна жёлтой комнаты». Увлечённая всеми этими книгами, я сказала, что сама хотела бы попытаться написать детективный роман.
— Не думаю, что у тебя получится, — сказала Мэдж. — Это слишком трудно. Я уже думала об этом.
— А мне бы всё-таки хотелось попробовать.
— Держу пари, что ты не сможешь, — сказала Мэдж.
На этом мы и остановились. Мы не заключили настоящего пари, но слова были произнесены. С этого момента я воспламенилась решимостью написать детективный роман. Дальше этого дело не пошло. Я не начала ни писать, ни обдумывать мой будущий роман, но семя было брошено.
Агата Кристи в 1910-х годах
Работая в аптеке, я впервые начала задумываться о том, чтобы написать детективный роман; я не забывала о нём с того достопамятного спора, который возник между мною и Мэдж, и условия, в которых я оказалась на новой работе, как нельзя более способствовали осуществлению моего желания. В отличие от ухода за больными в бытность мою медицинской сестрой, когда я была занята постоянно, работа в аптеке носила шквальный характер: буря сменялась полным затишьем. Иногда я бездельничала в одиночестве всю вторую половину дня. Убедившись, что все заказанные лекарства готовы и лежат в соответствующих шкафах, я получала полную свободу делать всё что угодно, важно было лишь оставаться на рабочем месте.
Мне предстояло решить, на каком типе детективной интриги остановиться. Может быть, потому что меня со всех сторон окружали яды, я выбрала смерть в результате отравления. Мне показалось, что в таком сюжете заложены неисчерпаемые возможности. Прикинула эту идею и так и этак и нашла её плодотворной. Потом я стала выбирать героев драмы. Кто будет отравлен? И кто отравит его или её? Когда? Где? Как? Почему? И все прочее.
О персонажах
Я… решила раз и навсегда, что никогда не следует списывать своих героев с реально существующих людей — надо придумывать их самой. Случайно встретившийся в трамвае, поезде или ресторане человек может навести на свежую мысль, а дальше фантазируй по собственному разумению.
И как будто специально на следующий же день, в трамвае, я увидела именно то, что хотела: человек с черной бородой по соседству с весьма пожилой леди, стрекотавшей как сорока. Не думаю, чтобы мне подошла она, но он — лучше не придумаешь!
Рождение первой книги — «Загадочное происшествие в Стайлзе»
И я поехала в Дартмур. Я заказала себе комнату в Хэй-Тор, в отеле «Мурланд», огромном, печальном, с множеством комнат. Постояльцев почти не было. Не думаю, что я хотя бы раз поговорила с кем-нибудь — это отвлекло бы моё внимание. В поте лица я трудилась по утрам и писала до тех пор, пока не онемеет рука. После обеда, который совмещала с чтением, я отправлялась на двухчасовую прогулку в вересковые заросли. Думаю, в те дни я по-настоящему полюбила их.
Гуляя, я бормотала себе под нос следующую главу, которую предстояло написать; говорила то за Джона — с Мэри, то за Мэри — с Джоном, то за Эвелин — с её слугой и так далее. Я приходила в страшное возбуждение. Возвращалась домой, ужинала, замертво падала в постель и спала двенадцать часов подряд. На следующее утро вставала, хваталась за перо и снова писала всё утро до полного изнеможения.
Первое издание в США (1920) и Великобритании (1921)
О писательстве
Если вы собрались писать книгу, узнайте, какого объёма книги лучше читаются, и постарайтесь уложиться именно в этот объём. Если хотите написать рассказ для определённого журнала, вы должны точно знать, какого рода и объёма рассказы печатает именно этот журнал. Вот если вы задумали написать рассказ для себя — тогда дело другое, пишите как хотите и сколько хотите; но тогда вам придётся ограничиться удовольствием, которое вы получите от его написания.
Весьма неплодотворно для молодого автора считать себя богоданным гением, — конечно, встречаются и такие, но очень редко. Нет, следует рассматривать себя как мастера, у которого в руках хорошее, честное ремесло, и овладеть сначала всеми тонкостями этого ремесла, а уж затем вкладывать в него свои творческие идеи; но подчиняться при этом дисциплине по части формы — обязательно. К тому времени у меня впервые забрезжила мысль, что я могу стать профессиональным писателем. Хоть уверенности ещё не было. Я всё ещё считала, что писать книги — это естественное развитие умения вышивать диванные подушки.
Начинающий литератор, находясь под обаянием какого-нибудь мэтра, вольно или невольно начинает копировать его стиль. Подчас стиль этот ему противопоказан, и копирует он его плохо. Но со временем обаяние проходит. Вы по-прежнему можете восхищаться своим кумиром и даже хотеть писать, как он, но вы уже твёрдо знаете, что не сумеете. Быть может, это учит смирению? Если бы я умела писать, как Элизабет Боуэн, Мюриэл Спарк или Грэм Грин, я прыгала бы до небес от счастья, но я знаю, что не могу, и мне в голову не придёт подражать им. Я понимаю, что я — это я, что я могy делать то, что я умею, а не то, что мне хотелось бы. Как сказано в Библии, никто, сколько ни суетись, не может прибавить себе росту.
Сюжеты приходят ко мне в такие странные моменты, когда я иду по улице или осматриваю шляпную лавку… вдруг мне в голову приходит прекрасная идея.
Нет занятия, более способствующего развитию творческой мысли, чем мытье посуды.
Ничего не получается так, как вы думали, когда делаете наброски заметок для первой главы или ходите, бормоча себе под нос и наблюдая за разворачивающейся историей.
Я думаю, что настоящая работа заключается в том, чтобы продумать развитие вашей истории и беспокоиться о ней, пока она не станет правильной. Это может занять некоторое время. Затем, когда вы соберёте весь свой материал, всё, что останется, — это найти время, чтобы написать эту вещь.
Без сомнений, усилия, которые тратишь, когда пишешь на машинке или от руки, заставляли меня быть экономней в языке, — автору детективных рассказов это, уверена, особенно необходимо. Читатель не желает, чтобы одно и то же ему разжёвывали по три-четыре раза. А когда наговариваешь текст на диктофон, возникает искушение сказать и так, и эдак, то же самое, но разными словами. Конечно, потом можно всё сократить, но это раздражает и нарушает плавное течение мысли. И всё-таки человек — создание ленивое, он не станет писать больше, чем необходимо, чтобы выразить свою мысль.
Писателю очень трудно выразить в устной речи свой замысел. С карандашом в руке или за пишущей машинкой — другое дело, тогда вещь получается почти такой, какой станет в окончательном виде, но рассказать то, что ты только ещё собираешься написать, почти невозможно, во всяком случае, для меня. В конце концов, я поняла, что пока вещь не написана, о ней никому нельзя рассказывать. Потом критика даже полезна. С чем-то можно спорить, с чем-то соглашаться, но, по крайней мере, ясно, какое впечатление она произвела на читателя. А описание будущего рассказа получается таким беспомощным, что, мягко выражаясь, едва ли кого-нибудь увлечёт.
Разумеется, я понимала, что писание книг — моя постоянная, надёжная профессия. Я могла придумывать и кропать свои книжки, пока не спячу, и никогда не испытывала страха, что не смогу придумать ещё один детективный сюжет.
У меня не было никакого вдохновения. Я придумала сюжет — вполне приемлемый сюжет, частично заимствованный из собственного рассказа, и, если можно так выразиться, знала, куда идти, но картины и люди не оживали. Мною двигало лишь желание, вернее, необходимость написать книгу и заработать денег.
Именно тогда, вероятно, я стала превращаться из любителя в профессионала. Последний отличается от первого тем, что должен писать и тогда, когда не хочется, и тогда, когда то, что пишешь, не слишком тебя увлекает, и даже когда получается не так, как хотелось. Я терпеть не могла «Тайну Голубого экспресса», но я её всё же дописала и отправила издателям. Её раскупили так же быстро, как предыдущую. Я должна была бы радоваться — но, надо сказать, этой книгой я никогда не гордилась.
Писательство в те времена имело один приятный аспект: всё написанное можно было непосредственно выразить в деньгах. Если я решала написать рассказ, я знала, что он будет стоить шестьдесят фунтов. И так с любой вещью. Учтя подоходный налог, который составлял тогда четвёртую-пятую часть, я высчитывала, что получу сорок пять фунтов чистыми. Это стимулировало мою производительность. Я говорила себе: «Хочу построить оранжерею-лоджию, где можно будет отдыхать. Сколько это стоит?» Произведя подсчёты, садилась за машинку, задумывалась, составляла план и не позже чем через неделю рассказ уже существовал у меня в голове. Далее я записывала его и строила оранжерею.
Одна индийская корреспондентка, интервьюировавшая меня (и, надо признать, задавшая массу глупых вопросов), спросила: «Опубликовали ли вы когда-либо книгу, которую считаете откровенно плохой?» Я с возмущением ответила: «Нет!» Ни одна книга не вышла точно такой, как была задумана, был мой ответ, и я никогда не была удовлетворена, но если бы моя книга оказалась действительно плохой, я бы никогда её не опубликовала.
О детективах
Вся соль хорошего детектива состоит в том, чтобы подозреваемый в убийстве не казался читателю таковым, а в финале оказывалось, что убил именно он.
Одна из самых больших радостей для автора, работающего в детективном жанре, — многообразие выбора: можно писать лёгкий триллер, что очень приятно делать, можно — запутанную детективную историю со сложным сюжетом, это интересно технически, хотя и требует большого труда, зато всегда вознаграждается. И ещё можно написать нечто, что я назвала бы детективом на фоне страсти, где страсть помогает спасти невиновного. Ибо только невиновность имеет значение, а не вина. Не стану много рассуждать об убийцах; просто я считаю, что для общества они — зло, они не несут ничего, кроме ненависти, и только она — их орудие. Хочу верить, что так уж они созданы, от рождения лишены чего-то, наверное, их следует пожалеть, но всё равно щадить их нельзя, как — увы! — нельзя было в Средние века щадить человека, спасшегося из охваченной эпидемией чумы деревни, ибо он представлял собой угрозу для невинных и здоровых детей в соседних селениях. Невиновный должен быть защищён; он должен иметь возможность жить в мире и согласии с окружающими. Меня пугает то, что никому, кажется, нет дела до невиновных. Читая об убийстве, никто не ужасается судьбой той худенькой старушки в маленькой табачной лавке, которая, повернувшись, чтобы снять с полки пачку сигарет для молодого убийцы, подверглась нападению и была забита им до смерти. Никто не думает о её страхе, её боли и её спасительном забытьи. Никто не чувствует смертельной муки жертвы — все жалеют убийцу: ведь он так молод.
Начав писать детективы, я совершенно не была расположена оценивать события, в них происходящие, или серьёзно размышлять над проблемами преступности. Детектив — рассказ о погоне; в значительной мере это моралите — нравоучительная сказка: порок в нём всегда повержен, добро торжествует. Во времена, относящиеся к войне 1914 года злодей не считался героем: враг был плохой, герой — хороший, именно так — грубо и просто. Тогда не было принято окунаться в психологические бездны. Я, как и всякий, кто пишет или читает книги, была против преступника, за невинную жертву.
Никому в голову прийти не могло, что наступит время, когда детективы будут читаться из-за описываемых в них сцен насилия, ради получения садистского удовольствия от жестокости ради жестокости…
Многие годы, описывая бесчестные поступки, я могу только подтвердить известную истину: «честность — лучшая политика». И с каждой своей новой книгой я укрепляюсь в правоте этих слов.
О Пуаро
Я и не заметила, как оказалась накрепко привязанной не только к детективному жанру, но и к двум людям: Эркюлю Пуаро и его Ватсону — капитану Гастингсу. Я обожала капитана Гастингса. Персонаж был вполне шаблонный, но в паре с Эркюлем Пуаро они представляли собой идеальную, с моей точки зрения, команду сыщиков. Я всё ещё оставалась в русле шерлокхолмсовской традиции: эксцентричный сыщик, подыгрывающий ему ассистент, детектив из Скотланд-Ярда типа Лестрейда — инспектор Джепп, и теперь я ещё добавила «человека-гончую», инспектора Жиро из французской полиции. Жиро относился к Пуаро пренебрежительно, как к отжившему свой век старику.
Дэвид Суше в роли Эркюля Пуаро
О мисс Марпл
Мисс Марпл настолько незаметно вошла в мою жизнь, что я едва заметила её появление. Я всегда недолюбливала чрезмерную решительность и показную энергичность современных сыщиков, мне понадобился более скромный и незаметный персонаж в качестве расследователя. Так возник этот образ пожилой деревенской дамы, которую я облачила в одежды своей бабушки. Не буду утверждать, что мисс Марпл — точный портрет бабушки, но у них много общего. И хотя бабушка в общем была приветливым существом, она всегда жила в ожидании самого худшего от людей и событий. Характерно, что эти её опасения со зловещей точностью чаще всего оправдывались. У меня нет намерения превратить мисс Марпл в постоянного персонажа своих книг, вряд ли она превратится и в соперника Пуаро. Не думаю также, что нужно организовать её встречу с Пуаро. Я не перестаю получать письма от читателей, в которых они советуют мне заставить их встретиться. Я против этого. Эркюль Пуаро — законченный эгоист. Он блестящий профессионал, который вряд ли сможет принять непритязательный и дилетантский мир мисс Марпл.
Джоан Хиксон в образе Мисс Марпл
О славе
Людей должны интересовать книги, а не их авторы.
Если вы чего-то не умеете, гораздо разумнее и не пытаться, не вижу причин, почему бы этим правилом не руководствоваться и писателям — не нужно пользоваться чужим инструментом. Есть профессии, для носителей которых общественное лицо важно — например, актёры или политические деятели. Дело же писателя — книжки писать, это другая профессия.
О критике
Я никогда не соглашалась на просьбы — а ко мне обращались с ними сотни раз — прочесть чью-нибудь рукопись. Во-первых, стоит согласиться лишь однажды — и у тебя уже не останется времени ни на что другое, ты только и будешь что читать чужие рукописи. Но главное — я не считаю, что писатель может быть компетентным критиком. Его возможности сводятся к тому, что он объясняет, как бы написал это сам, но ведь каждый пишет по-своему и по-своему себя выражает. К тому же меня пугает мысль о том, что я могу ненароком обескуражить человека, и у него опустятся руки. Один добрый друг показал рукопись моего раннего рассказа известной писательнице. По прочтении его дама с сожалением, но твёрдо вынесла вердикт: писателя из этого автора не получится никогда. На самом деле, хоть, будучи не критиком, а писательницей, она себе в том отчёта и не отдавала, она, скорее всего, имела в виду, что автор прочитанного ею рассказа пока ещё незрелый писатель и что публиковать его вещи рано. Критик или издатель на её месте обнаружили бы большую проницательность, так как их профессия — находить побеги, из которых что-нибудь может вырасти. Вот почему я не люблю выступать в роли критика — боюсь причинить вред.
О себе
Мы вообще остаёмся такими, какими были в три, шесть, десять или двадцать лет. В шесть-семь лет характер проявляется даже чётче, потому что в этом возрасте наше поведение почти лишено притворства, а в двадцать мы уже надеваем некую маску, выдаём себя за кого-то другого — в зависимости от того, что модно в данный момент. Если в моде интеллектуализм, мы становимся интеллектуалами; если среди девушек популярны легкомыслие и фривольность, мы становимся легкомысленными и фривольными. С годами, однако, устаёшь играть придуманную роль и всё больше возвращаешься к себе самому, вновь обретая собственную индивидуальность.
Мне часто вспоминается грамота, висевшая на стене у меня в детской, — кажется, я получила её в награду за победу в соревнованиях по метанию мячиков, которые проводились для детей во время одной из регат. На ней было написано: «Не можешь водить паровоз — стань кочегаром». По-моему, лучшего жизненного девиза не сыскать. Смею думать, мне удавалось придерживаться его.
Я попробовала себя в разных областях, но никогда не упорствовала в том, что плохо получалось и к чему у меня не было природной одарённости. Румер Годден в одной из своих книг приводит два перечня: того, что ей нравится, и того, что не нравится. Мне это показалось занятным, и я тут же составила свои списки. Теперь, наверное, можно продолжить работу, перечислив то, чего я не умею и что умею делать. Разумеется, первый перечень окажется гораздо длиннее.
Я никогда ни во что не умела хорошо играть; из меня не получился, и уже никогда не получится, интересный собеседник; я настолько легко внушаема, что бросаюсь вперёд прежде, чем успеваю сообразить, что же именно мне предлагают сделать. Я не умею рисовать, не способна к живописи, не могу ни лепить, ни высекать; не сдвинусь с места, пока меня не растормошат; плохо объясняю то, что хочу сказать, — мне легче писать. Я умею быть твёрдой в принципиальных вопросах, но не в повседневной жизни. Даже если я знаю, что завтра — вторник, стоит кому-нибудь раза четыре повторить, что завтра — среда, на пятый я соглашусь и начну действовать соответственно. Что я умею делать? Ну, писать. Могла бы стать приличной музыкантшей, но не профессиональной — я хорошо аккомпанирую певцам. В трудной ситуации способна импровизировать — это умение пригодилось мне больше всего. То, что я умею делать при помощи шпилек для волос и английских булавок в неожиданных домашних обстоятельствах, всех удивляет. Это я придумала слепить из хлебного мякиша липкий шарик, насадить его на шпильку, шпильку сургучом прикрепить к концу шеста для раздвигания штор и с помощью этого приспособления достать мамин зубной протез, упавший на крышу оранжереи! Я успешно усыпила с помощью хлороформа ежа, запутавшегося в теннисной сетке, и таким образом спасла его от удушья. Скажу без ложной скромности, в доме от меня кое-какая польза есть. И так далее, и тому подобное.
А теперь о том, что я люблю и чего не люблю. Я не люблю находиться в толпе, где тебя сжимают со всех сторон, не люблю, когда громко разговаривают, шумят, не люблю долгих разговоров, вечеринок, особенно коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то ни было крепких напитков — разве что в составе кулинарных рецептов, не люблю мармелада, устриц, тёплой еды, пасмурного неба, птичьих лапок, вернее, прикосновения птицы. И, наконец, больше всего я ненавижу вкус и запах горячего молока. Люблю: солнце, яблоки, почти любую музыку, поезда, числовые головоломки и вообще всё, что связано с числами; люблю ездить к морю, плавать и купаться; тишину, спать, мечтать, есть, аромат кофе, ландыши, большинство собак и ходить в театр. Я могла бы составить перечень и получше, более впечатляющий и многозначительный. Но опять-таки это была бы не я, а мне кажется, я должна примириться с тем, что я такая, какая есть.
О супружестве
Если вы не можете принять образ жизни вашего мужа, не беритесь за эту работу — иным словами, не выходите за него замуж.
Восхищаться мужчиной на протяжении всего брака, мне кажется, безумно скучно, и кончится ревматическими болями в области шеи.
Археолог — лучший муж для женщины. Чем старше она становится, тем больше он ею интересуется.
Мысль довольно парадоксальная, но только в те мгновения, когда вы видите людей смешными, вы действительно понимаете, как сильно вы их любите.
Агата Кристи со вторым мужем, археологом Максом Маллоуэном
О жизни
Я люблю жизнь. И никакое отчаяние, адские муки и несчастья никогда не заставят меня забыть, что просто жить — это великое богатство.
Я считаю, что мы часто недооцениваем вторую добродетель в триаде, которую так часто повторяем — вера, надежда и любовь. Что касается веры, она у нас есть, я бы даже сказала, в избытке вера может ожесточить человека, сделать несгибаемым и неумолимым, верой можно злоупотребить. Любовь мы просто носим в сердцах как свою суть. Но как часто мы забываем, что существует ещё надежда, и как редко думаем о ней.
Это просто удивительно, какое огромное наслаждение можно получать почти ото всего, что существует в жизни. Нет ничего упоительнее, чем принимать и любить всё сущее. Можно получать удовольствие почти от любой пищи и любого образа жизни: деревенской тиши, собак, просёлочных дорог; от города, шума, толпы, грохота машин. В одном случае вас ждёт покой, возможность читать, вязать, вышивать и ухаживать за растениями. В другом — театры, картинные галереи, хорошие концерты и встречи с друзьями, которых иначе вы видели бы редко. Я счастлива сказать, что люблю почти всё.
Жизнь, мне кажется, состоит из трёх периодов: бурное и упоительное настоящее, минута за минутой мчащееся с роковой скоростью; будущее, смутное и неопределённое, позволяющее строить сколько угодно интересных планов, чем сумасброднее — тем лучше, всё равно жизнь распорядится по-своему, так что мечтайте себе на здоровье; и, наконец, третий период — прошлое, фундамент нашей нынешней жизни, воспоминания, разбуженные невзначай каким-нибудь ароматом, очертаниями холма, старой песенкой, чем-то совсем обычным, вдруг заставляющим нас пробормотать: «Помню, как…» — с особым и неизъяснимым наслаждением.
Спасибо тебе, Господи, за мою хорошую жизнь и за всю ту любовь, которая была мне дарована.
