Хорхе Марио Педро Варгас Льоса (исп. Jorge Mario Pedro Vargas Llosa) — перуанский прозаик, один из наиболее значимых латиноамериканских писателей современности. Лауреат Премии Сервантеса (1994) и Нобелевской премии по литературе (2010). Печальный оптимист.
Цитаты
В пять лет я научился читать. Ничего более важного в моей жизни так и не произошло.
Я пишу, потому что несчастен. Писать — значит бороться за счастье.
Есть писатели, которые рано умолкают. Наверное, в каком-то смысле они приходят в согласие с миром. Это не мой случай.
О Нобелевской премии
Писать — занятие достаточно уединённое, не правда ли? Вы запираетесь со своими призраками и выстраиваете историю — это может занять месяцы, а то и годы. И пока вы работаете над этой историей, вы так и не знаете, что с ней будет потом, когда читатели решат, хорошо ли вы работали или плохо, достойна ли эта история существовать дальше или должна исчезнуть. Поэтому в получении наград есть что-то очень обнадёживающее, это даёт вам понимание того, что вы работали не напрасно.
Нобелевская премия крайне котируется в мире. Когда получаешь эту награду, то ты начинаешь испытывать огромное давление: тебя приглашать на всевозможные ярмарки, издатели заставляют участвовать в лекциях и презентациях. Это заставляет бороться за творческое время. Вообще главная проблема Нобелевской премии в том, что писатель превращается в застывшую статую, получив её. Приходится доказывать, что ты продолжаешь жить и творить.
Из нобелевской лекции «Похвала чтению и литературе»
Я научился читать в пятилетнем возрасте — моим наставником был брат Юстиниан из школы де Ласаля в боливийском городе Кочабамба. И это самое важное, что случилось со мной в жизни. Сегодня, почти через семьдесят лет, я отлично помню то волшебство, с которым слова с книжных страниц превращались в образы, обогащая мою жизнь и ломая барьеры времени и пространства. Вместе с капитаном Немо я преодолел двадцать тысяч лье под водой, плечом к плечу с д’Артаньяном, Атосом, Портосом и Арамисом противостоял интриганам, замышлявшим недоброе против королевы во времена хитроумного Ришелье, перевоплотившись в Жана Вальжана, брёл по парижским катакомбам с бесчувственным телом Мариуса на спине…
Чтение превратило мечты в жизнь, а жизнь в мечты: целая литературная вселенная оказалась на расстоянии вытянутой руки от мальчишки, которым я тогда был. Мать рассказывала, что первые мои «пробы пера» представляли собой продолжение прочитанных мною книг, потому что мне было жалко расставаться с героями или не нравилась концовка. Пожалуй, этим же, сам того не сознавая, я занимался всю жизнь: продолжал во времени — по мере взросления и старения — те истории, что наполнили моё детство восторгом и приключениями.
Марио Варгас Льоса с матерью
Как бы я хотел, чтобы здесь, сегодня, присутствовали моя мать — женщина, которую трогали до слёз стихи Амадо Нерво и Пабло Неруды, — и дедушка Педро с огромным носом и сверкающей лысиной, так хваливший мои стихи, и дядя Лучо, столь энергично призывавший меня отдаться телом и душой писательскому ремеслу, хотя в то время и в том месте литература весьма скудно вознаграждала своих служителей. Всю жизнь рядом со мной были такие люди — люди, любившие и ободрявшие меня, в минуты сомнения заражавшие меня своей верой. Благодаря им и, конечно, собственному упрямству да толике везения я мог посвящать почти всё своё время страсти, пороку, чуду писательства, созданию параллельной жизни, где мы можем найти убежище от бед, жизни, превращающей невероятное в естественное и естественное в невероятное, разгоняющей хаос, преобразующей уродство в красоту, продлевающей минуту до вечности, преодолевающей саму смерть.
Писать — дело непростое. Когда воображаемые истории превращались в слова, замысел рассыпался на бумаге, идеи и образы тускнели. Как вновь вдохнуть в них жизнь? К счастью, рядом всегда были мастера, наставники, примеры для подражания. Флобер научил меня тому, что талант — это железная дисциплина и долготерпение. Фолкнер — тому, что форма (стиль и структура) способна возвысить и обогатить сюжет. Марторель, Сервантес, Диккенс, Бальзак, Толстой, Конрад, Томас Манн — тому, что масштаб и размах в романе не менее важны, чем отточенность стиля и чёткая проработка сюжетных линий. Сартр — тому, что слова — это дела, что роман, пьеса или рассказ в определённые моменты и при благоприятных обстоятельствах способны изменить ход истории. Камю и Оруэлл — тому, что литература, лишённая нравственности, бесчеловечна, а Мальро — что героизм и эпос в наши дни возможны точно так же, как во времена аргонавтов, «Одиссеи» и «Илиады».
Если бы в этом выступлении мне нужно было назвать всех писателей, которым я чем-то обязан — многим или малым, — их тени погрузили бы нас во тьму. Им нет числа. Они не только поделились со мной секретами мастерства рассказчика, но и побудили меня исследовать человека во всей его бездонной глубине, восхищаться его подвигами и ужасаться его жестокости. Они были моими лучшими друзьями, из их книг я понял, что и в самых худших ситуациях всегда есть надежда, а жить стоит хотя бы потому, что, не живя, мы не могли бы читать и придумывать истории.
Временами я задумывался: не солипсистская ли роскошь писательское ремесло в таких странах, как моя, где и читателей не так уж много, где столько людей бедны и неграмотны, где столько несправедливости, где культура — это привилегия единиц. Эти сомнения, однако, не смогли сбить меня с пути: я продолжал писать даже в те времена, когда большую часть времени приходилось тратить на то, чтобы заработать на жизнь. Думаю, я поступил правильно, ведь если бы для того, чтобы литература расцвела, обществу надо было сначала достичь высокого уровня культуры, свободы, благосостояния и справедливости, её просто бы не существовало. Но благодаря литературе, благодаря сознанию, которое она порождает, стремлениям и желаниям, которые она вдохновляет, и разочарованию в действительности, которое мы испытываем, возвращаясь из путешествия в прекрасное царство фантазии, цивилизация сегодня не так жестока, как в те времена, когда сказители только начали очеловечивать жизнь своими выдумками.
Без хороших книг, которые мы прочли, мы были бы хуже, чем мы есть, — бóльшими конформистами, менее беспокойными, более послушными, а духа сомнения — этого локомотива прогресса — не существовало бы вовсе.
Чтение, как и писательство — это протест против неполноты жизни. Когда в плодах воображения мы ищем то, чего не хватает в жизни, мы говорим, не произнося этого вслух и даже не сознавая, что жизнь, как она есть, не утоляет нашей жажды абсолютного — основы человеческого существования — и она должна быть лучше. Мы даём волю фантазии, чтобы как-то прожить те многие жизни, которые нам хотелось бы иметь, когда в нашем распоряжении лишь одна.
Выдумывая свои истории, писатель — хочет он этого, или нет, понимает или нет — распространяет недовольство: ведь он показывает, что мир несовершенен, а жизнь, рождённая фантазией, богаче повседневности.
Марио Варгас Льоса в Париже, 1961
Хорошая литература строит мосты между народами и, заставляя нас радоваться, горевать или удивляться, объединяет нас, несмотря на барьеры языков, убеждений, привычек, обычаев и предрассудков. Когда большой белый кит уносит с собой в пучину капитана Ахава, в сердцах читателей поселяется один и тот же страх, независимо от того, живут ли они в Токио, Лиме или Тимбукту. Когда Эмма Бовари глотает мышьяк, Анна Каренина бросается под поезд, Жюльен Сорель поднимается на эшафот, когда горожанин Хуан Дальманн из борхесовского «Юга» выходит из таверны в пампе на улицу, где его ждёт бандит с ножом, когда мы понимаем, что все жители Комалы (родной деревни Педро Парамо) мертвы, читатель — верит ли он в Будду, Конфуция, Христа или Аллаха, или считает себя агностиком, носит ли он пиджак с галстуком, бурнус, кимоно или пончо — содрогается одинаково. Литература рождает братство в многообразии, стирает границы между людьми, созданные невежеством, идеологиями, религиями, языками и глупостью.
Празднование дня рождения в Перу
Перу всегда во мне, потому что там я родился, вырос, сформировался, пережил тот опыт детства и юности, что определил мою личность, моё призвание, там я любил, ненавидел, радовался, страдал и мечтал. То, что происходит там, волнует, трогает или возмущает меня больше, чем всё, что случается где-либо ещё.
Мой соотечественник Хосе Мария Аргедас назвал Перу страной «смешения всех кровей». Лучшего определения не найти. Мы именно таковы, и именно это живёт внутри любого перуанца, хочет он того или нет: совокупность традиций, рас и верований, состоящая из четырёх основных частей.
Я с гордостью ощущаю себя наследником доиспанских культур из Наска и Паракаса, создавших ткани и одеяния из перьев, керамику мочика и инков, хранящуюся в лучших музеях мира, построивших Мачу-Пикчу, Чиму, Чан-Чан, Куэлап, Сипан, гробницы в Эль-Брухо, Эль-Моль и Ла-Луна, и испанцев, что вместе с сёдлами, шпагами и лошадьми принесли в Перу Грецию, Рим, иудео-христианскую традицию, Ренессанс, Сервантеса, Кеведо, Гонгору и чеканный язык Кастилии, смягчённый Андами. А вместе с Испанией к нам пришла и Африка с её силой, её музыкой и её кипучим воображением, ещё больше обогатив многообразие Перу. Стоит копнуть чуть глубже, и мы поймём, что Перу, как «Алеф» Борхеса, — это весь мир в миниатюре. Какая потрясающая честь для страны — не иметь идентичности, потому что в ней слились все идентичности!
Но вернёмся к литературе. Райское детство для меня не книжный миф, а реальность, в которой я жил и которой наслаждался в большом семейном доме с тремя верандами в Кочабамбе, где вместе с двоюродными братьями и школьными друзьями я разыгрывал приключения Тарзана и героев Сальгари, и в префектуре Пьюра, где на чердаках гнездились летучие мыши — безмолвные тени, наполнявшие звёздные ночи этой жаркой земли ощущением тайны. В те годы писательство было игрой, которой восхищалась моя семья, очаровательным занятием, дарившим мне аплодисменты, мне — внуку, племяннику, безотцовщине, ведь мой папа умер и отправился на небеса. Он был высоким красивым мужчиной в военно-морской форме, и его фото стояли у меня на ночном столике: перед сном я молился этим снимкам, а потом целовал их. Как-то утром в Пьюре — от этого я, кажется, до сих пор не оправился — мать призналась мне, что этот сеньор на самом деле жив. И в тот самый день мы должны были отправиться в Лиму жить вместе с ним. Мне было одиннадцать, и с этого момента всё изменилось. Я утратил невинность и познал одиночество, власть, взрослую жизнь, страх.
Моим спасением были книги, хорошие книги, я укрывался в мирах, где жизнь была прекрасна, насыщенна, где одно приключение следовало за другим, где я снова обретал свободу и счастье. И ещё я писал — втайне, словно предаваясь некоему неописуемому пороку, запретной страсти. Литература перестала быть игрой. Она превратилась в способ противостоять обстоятельствам, протест, бунт, избавление от нестерпимого, смысл жизни. С тех пор и по сей день всякий раз, когда я впадал в уныние и подавленность, оказывался на грани отчаяния, я окунался с головой в свой труд рассказчика, и он давал мне свет в конце тоннеля, становился той доской, на которой потерпевший кораблекрушение доплывает до берега.
Хотя это труднейшее дело, доводящее до кровавого пота, и заставляющее временами — как любого писателя — чувствовать себя на грани паралича, засухи воображения, ничто не давало мне такого наслаждения, как месяцы и годы кропотливого «строительства» истории с самых неопределённых истоков, с кладовой образов из прошлого, которые превращались в беспокойство, энтузиазм, грёзы наяву и прорастали в проект, в решение попытаться сделать из взбаламученного облака фантомов связный рассказ.
«Писательство — это образ жизни», — сказал Флобер. Да, именно образ жизни, жизни с иллюзиями, радостью, огнём, искрами, что рассыпаются у вас в голове, погоней за неуловимыми словами, которые нужно приручить, жизнь, в которой вы крадётесь по огромному миру, словно охотник за желанной добычей, чтобы насытить нарождающуюся мысль и укротить неутолимый аппетит каждой истории, которая, подрастая, желает пожрать все остальные. Когда ещё только чувствуешь головокружение, вынашивая роман, и потом, когда он обретает форму и словно начинает жить своей жизнью: персонажи уже движутся, действуют, думают, чувствуют, требуют к себе уважения и внимания, и им больше невозможно навязывать поступки, или лишать их свободы воли, не убив их, не лишив историю убедительной силы, — эти ощущения и сегодня продолжают зачаровывать меня, как в первый раз. Они настолько ярки и ошеломляющи, словно ты занимаешься любовью с прекрасной женщиной днями, неделями, месяцами напролёт.
Литература — это ложное изображение жизни, но, тем не менее, она помогает нам лучше понять жизнь, ориентироваться в лабиринте, в котором мы рождаемся, бродим и умираем. Она помогает преодолеть те неудачи и огорчения, что приносит нам реальность, благодаря литературе мы можем хотя бы частично расшифровать тайнопись, которой представляется наше существование подавляющему большинству людей — прежде всего тем, кто испытывает сомнения чаще, чем уверенность, и признаёт, что такие вещи, как трансцедентность, личное и коллективное предназначение, душа, смысл или бессмысленность истории, шараханье рационального знания из стороны в сторону, ставят нас в тупик.
Меня всегда завораживала мысль о том состоянии неопределённости, в котором наши предки — ещё мало отличавшиеся от животных, ведь язык, позволяющий им общаться друг с другом, только-только появился — в пещерах, у костров, по ночам, дышащим угрозой в виде молний, раскатов грома, рычания животных, начали придумывать и рассказывать истории. Это был решающий момент в нашей судьбе, поскольку с этих первобытных существ, собиравшихся в кружки, зачарованных голосом и фантазией сказителя, началась цивилизация — долгий путь, который постепенно превратил в людей и привёл к идее самостоятельности личности, а затем оторвал индивида от племени, породил науку, искусство, закон, свободу, побудил нас добраться до самых глубин в исследовании природы, человеческого тела, космоса, полететь к звёздам.
Эти сказки, басни, мифы, легенды, впервые прозвучавшие словно новая музыка перед слушателями, напуганными загадками и угрозами мира, где всё было неизведанно и опасно, должно быть, подействовали как прохладная вода, как тихий водоём на души тех, кто всегда был настороже, для кого существование состояло из еды, поисков укрытия от стихии, убийства и совокупления. С того времени, как они, вдохновлённые сказителями, начали коллективно мечтать и делиться своими мечтами, они уже не были привязаны к «беличьему колесу» простого выживания, вырвались из водоворота отупляющих забот. Их жизнь стала мечтой, удовольствием, фантазией и революционным преодолением рамок, изменением, совершенствованием, борьбой за удовлетворение желаний и амбиций, пробуждавших в них воображаемую жизнь и любознательность, стремление разгадать окружавшие их загадки.
Этот непрерывный процесс обогатило появление письменности, когда рассказы стало возможным не только услышать, но и прочесть — они превратились в литературу, а значит, обрели вечность. Поэтому необходимо повторять вновь и вновь, пока новые поколения этого не усвоят: литература — больше, чем развлечение, больше, чем упражнение для ума, обостряющее восприимчивость и пробуждающее критический дух. Она абсолютно необходима для самого существования цивилизации, она обновляет и сохраняет в нас лучшие черты человека. Необходима для того, чтобы мы вновь не окунулись в дикость изоляции, и жизнь не свелась к прагматизму специалистов, способных проникнуть вглубь вещей, но оставляющих без внимания то, что окружает эти вещи, предшествует им и продолжает их. Чтобы мы, изобретающие машины, которые должны нам служить, не превратились сами в слуг и рабов машин. Она необходима потому, что мир без литературы был бы миром без стремлений, идеалов и непослушания, миром автоматов, лишённых того, что делает человека человеком — способности поставить себя на место другого, других, вылепленной из глины наших мечтаний.
От пещеры к небоскрёбу, от дубины к оружию массового поражения, от монотонности племенной жизни к эпохе глобализации литература — плод воображения — преумножала человеческий опыт, не позволяя нам поддаться летаргии, обречённости, уйти в себя. Ничто так не сеяло неуспокоенность, не будоражило наше воображение и желания, как «лживая» жизнь, которую мы, благодаря литературе, прибавляем к той, что у нас есть, и можем стать героями невероятных приключений, великих страстей, которые никогда не даст нам реальность.
Литература — ложь, но она становится правдой в нас, читателях, преобразованных, заражённых стремлениями и благодаря воображению постоянно подвергающих сомнению серую реальность.
Литература превращается в колдовство, когда даёт нам надежду получить то, чего у нас нет, стать тем, кем мы не являемся, вести то невозможное существование, в котором мы, как языческие боги, чувствуем себя смертными и бессмертными одновременно, когда закладывает в нас дух нонконформизма и бунта, лежащий в основе всех подвигов, способствовавших снижению насилия в отношениях между людьми. Снижению, но не полному устранению, потому что наша история, к счастью, всегда будет оставаться неоконченной. Поэтому нам надо продолжать мечтать, читать и писать — ведь это самый эффективный из найденных нами способов облегчить наше смертное существование, победить коррозию времени и сделать невозможное возможным.
Стокгольм, 7 декабря 2010 года. Перевод Максима Коробочкина
О журналистике
Я начал заниматься журналистикой во время каникул, когда мне было 15 лет. Мой отец был управляющим компании International New Service, поглощённой впоследствии United Press. Выходившая в Лиме газета La Crónica имела эксклюзивные права от этой компании.
Поскольку я сказал отцу, что, возможно, стану журналистом, так как стремился к чему-то, связанному с литературой, он подыскал мне место, где я мог бы пройти стажировку летом. Я работал в редакции La Crónica, где приобрёл ценный опыт. Открыл для себя новую Лиму, которую совсем не знал, писал о местной жизни, событиях... С тех пор я никогда не оставлял занятие журналистикой, поработав во всех отделах, кроме спортивного. Затем трудился на Панамериканском радио Лимы, семь лет в Париже на французском телевидении...
С точки зрения литературы это был самый ценный опыт. Более половины того, что я написал, почерпнуто из моего журналистского опыта. Я познакомился с таким количеством людей, узнал столько историй... Это был богатейший источник сведений, которые я использовал как писатель. Я люблю свободно сидеть за столом, это и есть журналистика. Ты переживаешь современную историю, которая вершится на твоих глазах.
Я люблю читать газеты. Современная жизнь представляет для меня большой интерес, это тот источник сведений, который не даёт мне замкнуться в своем внутреннем мире.
О литературе, истории и пропаганде
Самая важная заслуга литературы – возможность расширения человеческого опыта. В реальной жизни мы можем прожить только ограниченное количество событий, но благодаря литературе этот опыт увеличивается до бесконечности. В то же время литература позволяет нам лучше понять проблемы, как личные, так и общественные. Такие, как внутренний мир человека, взаимоотношения людей, основные проблемы нашего времени, истории, общества, взаимоотношения между странами. Литература пробуждает в нас критическое мышление по отношению к миру — и это её важнейший общественный и политический вклад в преобразование общества.
Литература и история — разные вещи, даже если у них общие темы. Литература не всегда описывает достоверные факты, она очень эмоциональна, у неё есть фантазийное — эстетическое — измерение. Литература вообще шире, чем история. Толстой — хорошее этому подтверждение. «Война и мир» — исторический роман, где художественная часть важнее исторической. Вы не будете читать эту книгу, чтобы узнать о наполеоновских войнах в России; это смешно.
В постоянной контаминации с политической и общественной жизнью кроется определённый риск для литературы и искусства — это правда. Литературу могут использовать как пропаганду, и это очень плохо. Но, с другой стороны, мне кажется, что литература, абсолютно лишённая связи с тем, что происходит в реальности, становится пресной, поверхностной. Великие литературные произведения всегда свидетельствуют о том, что происходит в обществе, какие у него основные проблемы, каковы ожидания людей. И в этом смысле, мне кажется, литература и, вообще, искусство должны находиться в тесной связи с окружающим миром, а не только с воображением писателя.
О Льве Толстом и Викторе Гюго
Толстой для меня — величайший прозаик XIX века и, возможно, единственный писатель, которого можно приравнять к такому классику, как Сервантес. Чтение романа «Война и мир» стало для меня как для писателя судьбоносным опытом; когда я читал это потрясающее описание мира, я понял, почему количество столь же важно в романе, как и качество. Я имею в виду, что в отличие от поэзии, где даже сонет может быть шедевром, в романе, мне кажется, помимо красоты языка и продуманности структуры, существенным элементом его многогранности является количество переживаний, заключённых в нём. И ни один другой писатель не смог продемонстрировать это так же хорошо, как это сделал Толстой в двух своих шедеврах: «Война и мир» и «Анна Каренина». Я думаю, что прочитал всего Толстого или, по крайней мере, всё, что переведено на испанский, английский или французский языки.
«Отверженные» Виктора Гюго — это книга, которая изменила жизнь наций. Ламартин писал ужасные вещи против «Отверженных», говоря, что это пагубная книга, которая прививает людям жажду невозможного. Мне кажется, что «Отверженные» — это лучшая вещь, которую можно прочитать. В этой жажде невозможного есть что-то чудесное, ведь желать невозможного — так свойственно человеку. Я считаю, что все великие произведения искусства, все великие книги имели огромное влияние на реальную жизнь.
«Заметки о смерти культуры»
Эта книга посвящена дрейфу культуры, условно говоря, из академии в шоу-бизнес. Произошла великая аудиовизуальная революция, и культура — поп-культура, если быть точным, — стала доступна всем. У этого есть цена: чрезвычайное падение качества — прежде всего, в изобразительном искусстве.
Уже невозможно отличить настоящее от фейка. Я считаю, что Дэмиен Херст — фальшивка. И он думает точно так же — и совершенно искренне заявляет: «Я не умею рисовать. Но у меня есть идеи и люди, которые могут их материализовать». И его, Кунса и Энди Уорхола называют иконами современного искусства, их превозносят серьёзные критики, и они стали чрезвычайно богатыми. По-моему, это большая проблема. В литературе такого, по счастью, пока не происходит — по крайней мере, не с такой скоростью. Наверное, в России этот процесс ещё более медленный, потому что здесь сильна традиция реалистичного искусства и литературы, но в США, скажем, третьесортных писателей считают вполне себе качественными. И там почему-то думают, что это здорово: впервые в истории культура стала действительно демократичной. Я не настолько оптимистичен.
О собственных текстах
В латиноамериканской литературе фантазия очень важна, это правда. Маркес, Борхес, Кортасар. Мои книги гораздо ближе к реальному миру, чем к миру фантазии. Хотя у меня, может быть, превратное впечатление о собственных текстах.
Мои романы — это всё-таки «реализм», потому что всё, что происходит в моих рассказах, может произойти и в реальной жизни.
Разумеется, термин «реализм» следует понимать в самом широком смысле, относить к нему не только то, что может случиться, но и то, о чём думают и мечтают.
О творческом процессе
Автор не выбирает темы — это они его выбирают.
Если есть призвание к чему-либо, то страсть никогда не закончится.
Я пишу каждый день. Мой ум всегда активен, и мне нужна эта непрерывность, иначе я бы не дописал ни одной книги. У меня дар только писать, в остальном я бездарен. Опубликовал почти 50 книг, 19 романов, остальное — пьесы, эссе, сборники статей. Литературная работа — это моя жизнь. Мне это нравится, даже если иногда это сложно. Могу читать на пяти языках, но пишу всегда по-испански.
Я всегда работаю. Я никогда не останавливаюсь, даже когда путешествую. Пишу по утрам. Лучшее время для меня — утренние часы, а послеобеденные часы я провожу за исследованием окрестностей и изучением источников. Пишу от руки. Мне нравится движение карандаша по бумаге; ритм руки — это ритм ума. Сложнее всего получить первый черновик, но дорабатывать его потом только в радость.
Я много переписываю, и мне это нравится. Первый набросок всегда очень сложный, очень неопределённый. Затем я по многу часов переписываю всё от руки. Даже статьи для газет и журналов я пишу от руки. Карандашом. Не ручкой. Переписывать — одно удовольствие, и я могу заниматься этим бесконечно. Но переписываю всегда с машинописного текста.
Мне не нравится читать с экрана. Мне нравится запах бумаги. Не думаю, что романы Фолкнера или Толстого — подходящий материал для электронных книг. Экран — это поле для информации, но не для литературы.
Секрет хорошего романа
Я считаю, что единственным секретом для написания хорошего романа является то, что советовал Флобер: пишите, проверяйте, исправляйте, переписывайте, и так почти до изнеможения. За всеми шедеврами стоит огромная работа.
Пожелание начинающему автору
Научить писать невозможно. Главное для молодого писателя — это понять, какие сложности ему предстоит преодолеть. Я помню, как было тяжело решиться выбрать профессию, которая не будет кормить. Я тогда не знал писателей, зарабатывавших на жизнь литературой. При этом писательство требует полной отдачи.
Есть и другой вопрос, который мучал меня тогда и который наверняка мучает других: а что, если у меня нет таланта? И в этом мне очень помог Флобер. Я прочёл «Госпожу Бовари», и эта книга меня перевернула. Я прочёл все его книги подряд и сделал невероятные открытия. У молодого Флобера таланта не было! И вот бесталанный писатель решил, что хочет этим заниматься. Он решил создать себя. Путём работы, путём чёткой дисциплины, путём системного подхода к творчеству. Он работал как каторжник. Так что можно создать талант, который поначалу отсутствует. Ещё очень важно понять, каким писателем ты хочешь быть. Хочешь ли ты быть фантастом? Я очень любил Борхеса, но знал, что это не мой путь. Благодаря Флоберу я понял, что хочу быть реалистом, человеком, который воссоздаёт мир, придавая ему совершенство. Борхес говорил, что все мы должны находить себе предшественников. Так что любому писателю нужно искать свой образ. Нужно очень серьёзно работать, и тогда ты станешь писателем.
О времени
Меня никогда не волновало время. Мысли о старости, смерти никогда не беспокоили, не тревожили меня, даже в периоды, когда, по разным причинам, я не мог ни работать, ни придерживаться нормального ритма жизни. Пока у меня есть увлекательные планы, я не думаю ни о времени, ни о деградации. Думаю, что каждый должен жить так, как если бы он был бессмертным. Жизнь прекрасна и неповторима, так что надо наслаждаться ею, и я не представляю себе лучшего способа, чем постараться реализовать все свои мечты.
