Закончил читать книгу М. Л. Песковского «Александр Васильевич Суворов. Его жизнь и военная деятельность».
Матвей Леонтьевич Песковский (1843—1903) — публицист, писатель и педагог Российской империи. Матвей Леонтьевич Песковский родился в 1843 году в Витебской губернии. Успешно окончил духовную семинарию, затем курс в Петербургском университете по естественному отделению физико-математического факультета.
Некоторое время М. Л. Песковский был воспитателем малолетних заключённых в Литовском замке. С 1875 года жил в Санкт-Петербурге, занимался литературно-журналистской и педагогической деятельностью. Отдельно Песковским были изданы: «Роковое недоразумение. Еврейский вопрос, его мировая история и естественный путь к разрешению» и другие.
Песковский скончался 29 января (11 февраля) 1903 года в Санкт-Петербурге в больнице для душевнобольных на шестидесятом году жизни. Был женат на двоюродной сестре В. И. Ленина, Е. И. Веретенниковой.
<...> Мы говорим о плане швейцарской кампании, необычайно сложном и как бы намеренно рассчитанном буквально на непроходимые препятствия. Удовлетворительным считается, например, путь по Швейцарии через Сплюген, Кур и Сарганс, который и выбрал Суворов. Но австрийцы навязали ему план движения через С.-Готард, в долину Рейсы. Суворов считал себя даже не вправе оспаривать план, предложенный ему австрийцами, имевшими давние сношения с Швейцарией и долженствовавшими хорошо знать эту страну. Ввиду этого, сама разработка плана была поручена офицерам австрийского генерального штаба, то есть лицам, у которых должна быть даже и специальная подготовка в отношении Швейцарии. Наконец выработанный таким образом план похода был на заключении у троих австрийских военачальников (Штрауха, Готце и Линкена), находившихся на швейцарской территории. На поверку же план этот оказался диким, невообразимым вздором и вымыслом самого низкопробного свойства, отмеченным печатью вероломства и предательства, как это и увидим ниже.
Главные силы Суворова (корпусы Багратиона и Дерфельдена) тронулись 10 сентября из Таверны к Белинцоне; Розенберг же из Белинцоны двинулся по реке Тичино. Погода была ужасная; шел проливной дождь при сильнейшем ветре. Люди выбивались из сил, срывались и разбивались в пропастях. Тем не менее, в трое суток пройдено 75 верст, и отсталых было весьма немного. Дух войск был наилучший. Суворов неотлучно был между солдатами, в первых их рядах, представляя собой пример первого солдата армии. Начиная с Таверны и до конца похода, при нем неотступно находился 65-летний старик, Антонио Гамма, хозяин гостиницы, где квартировал Суворов. При первом же знакомстве с непобедимым полководцем Гамма почувствовал к фельдмаршалу такое влечение, что бросил все решительно, несмотря ни на какие отговоры семьи отправился сопутствовать ему, служил иногда проводником и вообще принес войску немало пользы.
Грозно смотрел С.-Готард на русские войска, охраняемый 9 тысячами французов, силы которых увеличивались в несколько раз вследствие чрезвычайно выгодных условий защиты и крайней затруднительности атаки, особенно же для войск, совсем неприспособленных к горной войне. Войскам нередко приходилось карабкаться чуть не по отвесным скалам, на глаз, без признаков тропинки; а французы на выбор били их в это время из-за камней и скал. Две атаки были отбиты; во время же третьей атаки, на снежных вершинах, против неприятельской позиции, показались русские солдаты. Это так поразило французов, что они моментально оставили С.-Готард и были заменены русскими.
Скоро наступила ночь и закутала туманом русских и французов. Тогда русским велено было спуститься вниз без всякого шума. А так как спуск был очень крут, то большинство скатывалось сидя. Таким образом у подошвы горы были выстроены войска, которые затем, дав ружейный залп, бросились в штыки с криком “ура” на невидимого врага. Прежде чем французы успели опомниться, они были смяты, опрокинуты и обратились в бегство. Генерал Лекурб, командовавший С.-Готардским отрядом, воспользовался ночной темнотой, побросав все орудия в Рейсу, перебрался через дикий горный хребет Бетиберг (7 800 футов) и утром расположился на пути Суворова у деревни Гешенен. Действительно, Суворов на следующий же день боя, в 6 часов утра, отправился в том же направлении, вниз по Рейсе. В расстоянии около версты дорога по правому берегу врезается в утес, отвесно спускающийся к реке, так что для сообщения в скале пробит туннель Урнер-Лох, в 80 аршин длины и 4 аршина ширины. За ним, ниже по течению, дорога лепится по отвесной стене, словно карниз, и круто спускается к Чертову мосту, над пропастью на высоте 75 футов от воды, около 30 аршин длиной. Путь через мост и Урнер-Лох при самой даже слабой защите легко сделать непроходимым. Но ввиду этого были предприняты следующие смелые и остроумные меры. В помощь к атаке с фронта произведены два обходных движения: одно (в 300 человек) – вправо, в горы над Урнер-Лохом, в целину, даже без следов тропинки; другое (в 200 человек) – через каменистое ложе Рейсы, со спуском и подъемом по скалистым, почти отвесным берегам, вброд по ледяной воде до колена или по пояс, при необычайной быстроте течения. Добравшись до левого берега, люди стали карабкаться по крутизнам, на вид совершенно неприступным. На подмогу им был послан целый батальон. Но в это время закончился уже и обход через Урнер-Лох. Французы, изумленные этим, отступили с такой поспешностью, что не успели даже разрушить моста, а повредили лишь одну из его арок. Повреждение немедленно было исправлено при помощи досок и бревен ближайшего разобранного сарая, а равно – и офицерских шарфов, употребленных на первых порах для скрепления. Теперь здесь – памятник, открытый в сентябре 1898 года.
Преследуя французов по пятам, русские войска отбросили Лекурба за Альторф. Но здесь Суворова ожидал жестокий удар: ему пришлось убедиться воочию в безусловной неосуществимости принятого им плана кампании, так как он был основан на дутых данных, не существующих в действительности. По плану, например, обязательный путь лежал из Альторфа на Швиц будто бы по “береговой дороге” Люцернского озера, которой, в действительности, вовсе не существовало. Озеро же находилось в распоряжении французов. Значит в Альторфе, по милости австрийских составителей плана кампании, Суворов, что называется, был приперт к стене...
Глубоко изумленный и оскорбленный этим вероломным предательством, он, тем не менее, без колебаний и сомнений принял окончательное решение – подвигаться вперед во что бы то ни стало, придерживаясь, в общем, однажды установленного плана, связавшего его с отрядами ранее находившихся в Швейцарии войск. Оставаясь верным этому плану, Суворов, несмотря на все затруднения и препятствия, опоздал только на один день. Он ничего не знал о катастрофе, постигшей уже в это время отряд Корсакова, а потому и решил немедленно же отправиться к Швицу, как было установлено. Для этого ему пришлось избрать такой путь, которым не двигалась ни одна армия в мире ни до, ни после него. Это – ничтожнейшая горная тропинка, не везде даже заметная, через Росштокский хребет к деревне Мутен.
В продовольствии была крутая нужда. Что имели при себе и добывали в пути, почти все уже съели. Во вьюках было немного, да и те отстали, а часть их погибла в пропастях. Люди были измучены непривычным переходом; обувь изорвана. Вьючный скот, особенно же лошади, сильно обессилены или даже вовсе брошены по негодности. Суворову было невыразимо тяжело за войска...
Рано утром 16 сентября войска тронулись в путь. Впереди шел Багратион; за ним следовали другие войска; Розенберг прикрывал с тыла; арьергард же его должен был держаться у Альторфа, пока пройдут все отставшие вьюки. Путешествие было невыразимо бедственное. Приходилось двигаться в одиночку, по скользкому пути, взбираясь как бы по ступеням, с трудом вмещавшим подошву ноги. Опасность сорваться и убиться – на каждом шагу. Если не от дождя, то от тумана на высоте облаков одежда была промочена. Дул резкий ветер, пронизывающий насквозь. На привалах голый камень не давал ничего для бивачного огня. Обувь, неприспособленная к горному путешествию, в несколько часов пришла в негодность. Суворов всегда был на виду у солдат. Проезжая как-то мимо солдат, расположившихся на широком месте отдохнуть, промокших, голодных, сумрачных, он затянул песню: “Что с девушкой сделалось, что с красною случилось?” – и мигом оживил всех.
Расстояние между Альторфом и Мутеном около 16 верст; на прохождение же их потребовалось 12 часов. Хвост колонны прибыл туда на другой день к вечеру, а вьюки тянулись еще двое суток. Это – единственный по необычайной трудности путь, почему он и обозначается на многих картах Швейцарии надписью: “Путь Суворова в 1799 году”. Несмотря на ужасные условия перехода потеря людьми была незначительна; в некоторых, например, полках вовсе не было убившихся.
Авангард Багратиона блистательно выполнил свою задачу. Незаметно окружив деревню Мутен, он захватил целиком весь французский пост (150 человек) со всеми его пожитками. Превосходно исполнил также свою трудную задачу и арьергард Розенберга. Дважды атакованный многочисленными французскими войсками, он дал им такой энергический отпор, что вьюки затем беспрепятственно втянулись в горы.
Находясь в Мутенской долине и поджидая подхода всех войск, Суворов 17 сентября собрал необходимые сведения, и результат оказался весьма плачевным. Корпус Корсакова и австрийский отряд Готца поочередно разбиты 14 – 15 сентября и далеко отброшены. По меткому выражению офицеров, это поражение нанесено вовсе не неприятелем, а собственными генералами, не сумевшими даже действовать заодно для отпора неприятелю. Готце был убит в начале сражения. Другие австрийские отряды (Елачича и Линкена), у которых было достаточно войска, чтобы самостоятельно посчитаться с неприятелем, не примкнули ни к Корсакову, ни к Готце, не соединились между собой, а постыдно ретировались, не предприняв ровно ничего, чтобы соединиться с Суворовым, даже не предуведомив его о себе, чтобы он не рассчитывал ни на какую поддержку и помощь с их стороны.
Таким образом, Суворов был покинут всеми, оставлен в одиночестве против обширных неприятельских сил, без продовольствия, без артиллерии. В Мутенской долине он очутился, как в западне, между двумя сильными неприятельскими армиями: в Швице – Массены, в Гларисе – Молитора. Массена так был уверен в самом полном поражении русских, что, нарочно посетив пленных русских офицеров, дал им категорическое обещание увеличить через несколько дней их общество фельдмаршалом и великим князем. Ввиду такого отчаянного положения 18 сентября Суворов созвал военный совет, перед которым излил свою исстрадавшуюся душу. Он перечислил все, известные уже читателям, затруднения и бедствия, которые пришлось испытать от Тугута и гофкригсрата вследствие их вероломства и предательства. Речь свою Суворов закончил словами:
“Помощи ждать неоткуда, надежда только на Бога да на величайшее самоотвержение войск, вами предводимых”.
В ответ на это 10 генералов, все люди даровитые и преданные Суворову, единогласно ответили, что
“какие бы беды впереди ни грозили, какие бы несчастия ни обрушились, – войска вынесут все, не посрамят русского имени, а если не суждено им будет одолеть, то по крайней мере они лягут со славою”.
Таким образом, нравственная связь между войсками и главнокомандующим была засвидетельствована и скреплена “на жизнь и смерть”. Ввиду этого Суворов без колебаний заявил: “будет двойная победа — и над неприятелем, и над коварством”.
Вследствие исчезновения союзников оставалось заботиться только о спасении русской армии. Поэтому вместо первоначального плана похода на Швиц предпринято движение на Гларис. Но это был в высшей степени рискованный шаг, так как и в Швице, и в Гларисе находилось по сильной неприятельской армии. Ввиду этого, войска были распределены так: выделено по сильному авангарду и арьергарду, остальная же часть войск – с вьюками – занимала центральное положение, где находился и Суворов.
Авангардному отряду князя Багратиона пришлось выдержать упорнейший двухдневный бой. Сначала он совершенно разбил войска Молитора и гнал их по узкой горной дороге 6 верст, но затем тот получил подкрепление значительными свежими силами, и перешел в наступление. Около 6 раз переходила из рук в руки деревня Нефельс, оставшаяся, наконец, все-таки в руках Багратиона. Но в планы Суворова не могло уже входить уничтожение неприятельской армии, – и он, не дав Багратиону подкрепления, приказал отступить к Нетсталю, где сам находился с войсками и вьюками.
Упорную, тоже двухдневную, битву выдержал и арьергардный отряд под начальством Розенберга. Отразив сильный рекогносцировочный отряд Массены 19 сентября, русские подверглись 20 сентября новому нападению со стороны Массены, в размере всех его сил (10 тысяч человек против 7 тысяч русских). На этот раз французы в паническом страхе бежали с поля сражения, побиваемые их же собственными пушками. Поражение было такое сильное и полное, что французы начали кое-как устраиваться лишь позади Швица. При этом на долю русских досталось немало разного рода съестных припасов, денег и вина. Побитый Массена не в состоянии был даже задержать Розенберга, который, несмотря на чрезвычайно затруднительный перевал через горный кряж Брагель, успел уйти раньше, чем Массена надумал погнаться за ним. Вообще же он был наказан за свое самохвальство в отношении русских и восторгался дарованием Суворова.
Все войска были стянуты к Гларису 23 сентября, где каждый солдат получил по немного пшеничных сухарей и по фунту сыра. В общем же положение армии было невыразимо отчаянное. Люди были оборваны и босы, истощены походами, беспрерывными боями и голодом. Патронов почти уже вовсе не было, как и артиллерии. Вьючного обоза не осталось и половины. Не только офицеры, но и генералы не выделялись из общего уровня нужды, лишений, нищеты, оставаясь, например, в сапогах без подошв. Но впереди их ожидало еще более жестокое и отчаянное испытание...
В Гларисе Суворов рассчитывал на некоторое материальное содействие и поддержку со стороны австрийского отряда Линкена, который должен бы быть здесь. Но тот, по обыкновению австрийцев, без всякого повода и права, отступил на Граубинден, не предуведомив даже Суворова. Армия Суворова не получила никакой поддержки и помощи; а между тем ей предстоял переход через горный хребет Ренгенкампф (Паниксер), который был в высшей степени затруднителен, вследствие внезапно выпавшего в горах большого снега. Армия направлялась к выходу из Швейцарии, в Кур, где приказано было заготовить к 25 сентября провиант для русских войск на два дня.
В ночь с 23 на 24 сентября войска тронулись в путь. Утром, узнав об этом, французы бросились вдогонку. Когда вьючный обоз еще втягивался в горное ущелье, французы бросились в атаку и сильно потрепали казаков. Но на беду французов арьергардом командовал Багратион, один из самых даровитых военачальников, особенно удачно и сильно бивший французов во время итальянской и швейцарской кампаний. Несмотря на утомление и истощенность русских войск, численность которых была в два с половиной раза менее чем у французов (2 тысячи против 5 тысяч человек), несмотря на то, что граду французских пуль и пушечных ядер русские ничего не могли противопоставить, кроме штыка, – они не только отбивали атаки, но с такой силой отбрасывали французов, что успевали переходить на другие позиции и выстраиваться там для нового боя, постепенно, однако, подвигаясь при этом правильно вперед, убедившись, наконец, в крайней убыточности для себя такого преследования русских, французы прекратили его, – и после полуночи 25 сентября арьергард Багратиона спокойно продолжал путь.
В общем же итоге, таким образом, весь многострадальный путь русских через Швейцарию – славный победный путь, беспримерный в истории, заслуживающий тем большего внимания, что решительно все, начиная с природы и кончая людьми, было против армии Суворова, не благоприятствовало ей.
Ночь же 25 сентября была страшной ночью для русских: холодная, многоснежная, сырая, темная, с бурным ветром. По крутому подъему на высокий снеговой хребет извивалась тропинка, допускавшая движение только в одиночку. Большею частью она шла по косогору, иногда по отвесным обрывам, беспрестанно спускаясь в глубокие пропасти с горными потоками. Сначала люди вязли в грязи, потом в снегу, оставляя в последнем измокшую, истоптанную обувь. Чем выше, тем становилось труднее. Войска карабкались наобум, так как снег занес тропинку, проводники разбежались, а тучи обволокли все небо непроницаемой мглою. К ночи большая часть войск едва добралась до вершины горного хребта. Каждый остановился там, где застала его непроницаемая ночная тьма. Таким образом, люди в промокшей, легкой, изношенной одежде, в негодной обуви или даже совсем без нее, голодные, утомленные карабканьем на четвереньках по горам, лишенные топлива, – были лишены даже последнего согревающего средства – движения, и, словно окаменелые, стояли беззащитными на ветру и вьюге. Ужаснее такого положения ничего нельзя себе представить. А к утру еще и подмерзло... Бесконечной казалась эта адски мучительная ночь, бывшая для многих последней. Немало людей отморозили себе разные члены...
Спуск с горы 26 сентября был даже труднее подъема, потому что ветер сдул снег и тропинки были покрыты льдом. Люди предпочитали скатываться с гор сидя; животные же срывались и убивались. К полудню войска прибыли в деревню Паке, по ту сторону горного кряжа; вечером они добрались до города Планца, где им удалось добыть дров и обогреться. На следующий день прибыли в Кур, где им действительно было приготовлено все необходимое, до мясной и винной порции включительно. И эти люди, безропотно, с холодным мужеством перенесшие сложную цепь нечеловеческих бедствий, наскоро подкрепив свои силы, с необычайной бодростью и оживлением принялись за починку своей и офицерской одежды и обуви. Лагерь разом закипел жизнью. Энергическая работа велась с говором, шутками, смехом, остротами и песнями. Нельзя было поверить, что эти люди на всем пути от С.-Готарда до Куры, в течение 17 дней, не знали ничего, кроме самых отчаянных лишений, а несколько часов тому назад – находились в последней степени обездоления... Уже к вечеру того же дня армия Суворова имела удовлетворительный вид. Нового же октября армия эта в совершенно обновленном виде прибыла в Фельдкирх и расположилась там лагерем.
Несмотря на явную противоестественность условий этой кампании, Суворов потерял из всего состава армии лишь третью часть ее, то есть столько, сколько уносит иногда одна битва. Таким образом, хотя Суворов не достиг той цели, которая имелась в виду при его отправлении на театр войны, но он достиг кое-чего даже большего. Обстоятельства так сложились, что он должен был погибнуть вместе со всею русскою армиею; а между тем, он спас ее при обстоятельствах совершенно безнадежных, — спас именно как армию непобедимую во все время этой беспримерно бедственной и беспримерно же славной кампании!.. Это – венец его военного дарования, блестящее подтверждение всей его военной теории. Император Павел вполне справедливо оценил это, возведя Суворова в звание генералиссимуса, но признав при этом, что для него даже “мало” такой награды. Вместе с тем военной коллегии было повелено сноситься с Суворовым не “указами”, а “сообщениями”.
В Петербурге только в двадцатых числах октября были, наконец, получены точные известия о швейцарской кампании и ее исходе. Но еще раньше этого произошел окончательный разрыв с Австрией. Как только император Павел узнал о поражении корпуса Корсакова, он безотлагательно написал (11 октября) резкое письмо австрийскому императору, в котором обвинял австрийцев за поражение Корсакова, и объявил им полный разрыв. Вместе с тем последовало и распоряжение Суворову заняться подготовлением к обратному походу в Россию. Этот “разрыв” произвел сильное впечатление в Европе, которая была поражена швейцарской кампанией Суворова, представлявшей собой беспрерывный подвиг глубоко драматического свойства. Во всех местах продолжительных остановок (Линдау, Аугсбурге, Праге) Суворов и его войска вызывали самые восторженные и задушевные овации. Отношение же лично к Суворову граничило с благоговением. Русское общество гордилось Суворовым и восторженно поклонялось ему. Павел I был, можно сказать, выразителем этого национального настроения, свои рескрипты он сопровождал изъявлениями самого милостивого расположения к генералиссимусу, говорил о своем с ним единомыслии, спрашивал советов, извинялся, что дает наставления.
Даже спохватился до некоторой степени и император Франц, приславший Суворову большой крест Марии-Терезии, заявив при этом в рескрипте:
“Я буду вспоминать с чувством признательности о важных услугах, мне и моему дому вами оказанных”.
Вместе с тем он оставил Суворову звание австрийского фельдмаршала и жалованье в 12 тысяч гульденов. Позже он еще раз повторил Суворову заявление “искреннего своего уважения” к нему и “признательности” за “услуги”, которые, наконец, были-таки признаны.
Упиваясь славой и всеобщим поклонением, величайший из генералиссимусов, проводя рождественские праздники 1799 года в Праге (в Богемии), с юношеским увлечением предавался всевозможным святочным играм и забавам, которые он страстно любил и обязательно справлял всегда со всею ширью русской натуры. Отель, в котором он жил, привлекал к себе всеобщее внимание, осаждаемый множеством посетителей, ловивших каждое слово причудливого хозяина, дороживших малейшим его вниманием. Даже его чудачества и причуды, на которые он был особенно щедр в это время, ничем не затрудняясь и ни над чем не задумываясь, принимались с полной благосклонностью, как одно из доказательств этой беспримерно своеобразной и привлекательной личности, по ее непосредственности, живости, остроумию, обширности и разносторонности познаний. Суворов в это время всех благословлял, — и это установилось само собою, так как обращавшиеся к нему искали его благословений, дорожили ими.
Оставив Прагу, Суворов вскоре же почувствовал себя настолько нездоровым, что вынужден был остановиться в Кракове. Не желая поддаваться болезни, он пробыл в Кракове несколько дней и отправился в Кобрин, где уже окончательно слег. Намереваясь пробыть в Кобрине 4 дня, он, тем не менее, так сильно расхворался, что пролежал там около 40 дней. Болезнь его началась сильнейшим кашлем, но затем осложнилась вередами по всему телу. Болезнь быстро развивалась и осложнялась. Потеряв, наконец, всякое терпение, он обратился к содействию двух местных врачей. Болезнь, однако, все усиливалась. Ввиду этого остававшийся все время при Суворове князь Багратион уехал с донесением об этом Павлу I. Тот немедленно же прислал к Суворову сына его и лейб-медика Вейкарта. Суворов, однако, упорно отказывался систематически лечиться и есть скоромное (тогда был великий пост), говоря, что он – “солдат”. Доктор напомнил ему, что он генералиссимус. “Правда, – ответил Суворов, – но солдат с меня пример берет”.
В это время Павел относился к нему внимательно и милостиво. В Петербурге же подготовлялся триумф в честь генералиссимуса, о чем весть за вестью неслась в Кобрин.
Для Суворова были отведены комнаты в Зимнем дворце. В Гатчине должен встретить его флигель-адъютант с письмом от государя. Придворные кареты высылаются до Нарвы. Войска выстроить шпалерами по обеим сторонам улиц и далеко за заставою столицы. Они должны встретить генералиссимуса барабанным боем, криками “ура”, пушечной пальбою, при колокольном звоне. Вечером – иллюминация всей столицы.
Конечно, все эти “вести” действовали на Суворова существеннее лекарств Вейкарта, но, к прискорбию, все оказалось миражом... Когда силы Суворова несколько восстановились, его повезли в Петербург, но со всевозможными предосторожностями: крайне медленно; в лежачем положении, в дормезе[7], на перине, генералиссимуса, который и без того представлял теперь только тень прежнего Суворова, всегда подвижного, как ртуть. Но, пока он был на пути в Петербург, его ждал жесточайший удар. При пароле 20 марта 1800 года было объявлено в Петербурге высочайшее повеление:
“Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии”.
В тот же день последовал и рескрипт:
“Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования вами войсками моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава; то и удивляясь оному, повелеваю вам уведомить меня, что вас побудило сие сделать”.
Все это так мелко и ничтожно само по себе, а главное – неизмеримо ниже той чрезмерной высоты, на которой стоял Суворов по заслугам, признанным всем просвещенным миром! Невыразимо жестокие душевные муки причинила больному Суворову эта несправедливая опала, и он, без того тяжко страдая, горько сожалел, что не умер в Италии... Да, не на радость он ехал в Петербург!.. Все приготовления к торжественной встрече в столице были отменены. Многие из желавших встретить его тайно уехали в Стрельну. Здесь они приветствовали Суворова, остававшегося в дормезе, поднесли ему фрукты и цветы, поднимали детей для его благословения. Растроганный Суворов горячо благодарил приветствовавших. Но нужно было торопиться, так как приехать в Петербург, невесть почему, обязательно было именно в этот день. И вот заслуженнейший, прославленный и почтенный Европой русский полководец тайно въехал в свою столицу 20 апреля в 10 часов вечера, и медленно пробрался по улицам пустынной тогда Коломны в дом к одному из своих родственников на Крюковом канале.
Из дормеза Суворов непосредственно слег в постель. Но его, чуть не умиравшего от душевных и телесных страданий, ждало еще новое и тяжкое оскорбление. От имени государя явился генерал Долгоруков. Родственники Суворова, ввиду измученного его состояния, не допустили генерала к больному. Тогда посланный оставил записку, в которой говорилось, что генералиссимусу не приказано являться к государю. Замечательно, что это передавалось тому именно, которого, “немедля ни мало”, звали в Петербург “на совет и на любовь”, которого, с другой стороны, все западноевропейские государства желали иметь своим полководцем...
Под влиянием всех этих обстоятельств болезнь Суворова, находившегося все время в колебательном состоянии, глядя по душевному его расположению, начала явно, систематически и быстро ухудшаться. Тяжелые душевные муки растравили старые, недолеченные раны: они раскрылись, стали переходить в гангрену, – и исстрадавшийся Суворов скончался 6 мая 1800 года.
Так было “оценено” и “отдано” ему давно обещанное “должное”. О смерти этого гениальнейшего полководца, бывшего гордостью и славой России, прославившего русское имя и в несколько раз возвеличившего политическое ее влияние и значение в ряду всех других государств, не было никакого заявления в печати. Но это только усугубило общественную скорбь по безвременной незаменимой утрате. В погребальной церемонии, происходившей 12 мая (тело было набальзамировано), гвардейские войска не участвовали. Отсутствовали также и люди, привыкшие кривить душой. Но это вовсе не помешало всему остальному Петербургу быть на похоронах Суворова, которые, по свидетельству очевидцев, имели характер глубокого национального траура. Процессия направлялась в Александро-Невскую лавру среди сплошной массы народа, плотно покрывавшего собою даже все крыши. На углу Невского и Большой Садовой находился Павел I с небольшою свитою. Когда приблизился гроб, он снял шляпу, – и “у него из глаз капали слезы”... Пропустивши процессию, он тихо возвратился во дворец, был грустен весь день, всю ночь не спал, и беспрестанно повторял: “жаль”...
При отпевании в лавре не было сказано надгробного слова. Но концерт (“Живый в помощи Вышнего”) был пропет так, что вся церковь плакала, и со стороны присутствовавших потребовались большие усилия, чтобы громко не разрыдаться, так как это считалось опасным... При погребении Суворова ему отданы были военные почести по чину фельдмаршала, хотя, как известно, он имел право и на большие почести...
