Диалог с дождем

Надвигается дождь с грозой

![DPP_0048.jpg]() 

Южный берег Северного Ледовитого океана 

![22.jpg]

()

  ДИАЛОГ С ДОЖДЕМ    

Диван кряхтел натруженными за свою долгую жизнь пружинами, и безлюдная пустая комната эхом отвечала на его старческие стоны. С потолка спустилась заброшенная паутина и прильнула к часам, стрелки которых неизменно показывали то ли полдень, то ли полночь. Где-то из проржавелого крана сочилась в подставленную кастрюлю вода. За окном шла весна, но унылость погоды и ветер, разносивший прошлогодние листья, создавали ощущение поздней осе­ни. Из-за обилия прошедших дождей, от края и до края дороги, во всю ее ширь разлилась серая непроходимая лужа. В ее сердцевине кое-где и как попало были разбросаны красные кирпичи, на которых будто заправский циркач балансировал двумя пачками папирос «Беломорканал» молодой человек. На предпоследнем кирпиче, лежащем в метре от спа­сительной суши, он оступился: потеряв равновесие, трагически всплеснул руками и выронил одну из пачек прямо в воду. Подобная неприятность, которая могла приключиться с любым прохожим в этом переулке, заставила молодого человека остолбенеть, так что минуту или две он простоял в луже на одной ноге. Потом он боязливо опустил в лужу вторую ногу, развернулся, зло поддал ногой зло­получный кирпич, и уже прямо по воде, дошел до парадной.

Войдя в комнату, он поморщился, скинул мокрую обувь, разделся, отжал носки и, присев на диван, закурил папиросу из свежей пачки.

• Никчемный, никудышный я человек, - прогундосил он куда-то в угол, и было не понятно, думает ли он, или говорит сам с собой, - а ко всему прочему ленивый и никому не нужный. Мне тридцать лет, я музыкант, но что я, где я, как я? А ничто, нигде и никак - лиш­ний человек. Я пишу музыку, но разве людям нужна теперь хорошая музыка? Не нужна. Людям нужна эстрада, рок, диско, ритмы для аэробики и брейк данса. Музыкантам? Им нужна слава и те кто ее прино­сит. Поклонникам классики? Им нужны имена. Лес из трех сосен. Ну, положим, сейчас музыка никому не нужна - можно было бы издавать хотя бы ноты, для будущего, для тех, кому это будет интересно, да и для тех кому это сейчас интересно - не всем же медведь на ухо насту­пил... Где там! Прежде чем в издательстве до делового человека дойдешь, раз десять спросят «кто ты, да от кого», и ответ, в результате, будет однозначным: «Вы даже не ЧЛЕН? Что вы, у нас даже членов союза по десять лет не издают, куда вы-то лезете?» Да, без бумажки я букашка, как это не банально. Иногда, мне кажется что у нас и людей не осталось -  одни бумажки, справки, дипломы, грамоты. Ходят они по улицам, друг с другом здороваются, тискаются в метро, протирают на работе стулья... Тьфу. Это же надо, всю свою жизнь гробить на то, чтобы цепляться за эти бумажки руками, ногами, зубами, вырывать их у своего ближнего и драться, драться за них, чтобы набить ими шкаф, повесить на стенку и быть на этой надежной бумажной «высоте». Чтобы потом, спустя многие годы какой-нибудь бедный, вроде меня, потомок одним махом сдал бы их все в макулату­ру в обмен на очередное издание Дюма или Пикуля, или просто ради своей такой же бумажки - может быть самой первой в его жизни грамоты...

Выудив из-под дивана сухие носки он поправил спадающие на глаза волосы, затем на небольшом расстоянии покрутил носки перед своим носом, проверяя их запах и смело натянул на ноги.

Смешная штука память. Она словно комната с множеством две­рей, причем никогда не знаешь наверняка какая из них откроется в следующее мгновение. Наверняка знаю, что в этой «комнате» есть и дверь в Никуда, за которой скрывается свой никудышный мир, только никак не собратья ее открыть.

Молодой человек подошел к зеркалу и поклонился своему отраже­нию.

• Пардон, забыл представиться. Евгений. Я человек ленивый, поэ­тому заранее прошу прощения, быть может, за не совсем удобную для моего лицезрения позу. Горизонтальное положение всегда доставля­ло мне огромное удовольствие. И даже сегодня, я не собираюсь изме­нять своим привычкам.

Евгений не раздеваясь ложиться на диван.

• Говорят, что ноги отдыхают лучше всего в приподнятом положении. Их можно облокотить на какую-либо стену или дверь.

Стемнело. За стеной тихо запиликала скрипка. За окном, сквозь набегающие тучи стал проглядывать свет тоненького полумесяца.

• Последнее время я очень часто стал вспоминать свое детство. Причем, что бы не вспомнил из этого времени, все лучезарное, солнечное, даже детские кошмары, а из взрослого, зрелого периода - какое-то дождливое. Наверное, в моей жизни очень давно начался дождь. Хорошо бы припомнить когда.

Евгений отвернулся к стене, задумавшись, прикрыл глаза, и даже не заметил как их заволокло легкой томящей дымкой, за которой исчезли стены, развеялись тучи, ускользнул месяц, на смену которо­му появилось огромное, в пол неба солнце; не заметил как он сам, обернувшись легким мальчуганом, оказался на крыше и весело забол­тал ногами, улыбаясь своему маленькому счастью.

Внизу проходили два комсомольца, которые увидели малень­кого Евгения, остановились и заговорили между собой.

• Нет, мы не станем принимать его в комсомол, - сказал Первый и указал пальцем на крышу, - посмотри как он себя ведет.

• Конечно, ни за что, - откликнулся Второй, - Лучше сбегаем за милиционером, чтобы его сняли и должным образом наказали.

Комсомольцы забежали за угол, Евгений испугался их решимости, привстал и отошел от края. Вдали, с развевающимся газовым шарфом, повязанным на шее, перепрыгивала с крыши на крышу какая-то женщи­на. Когда она оказалась рядом, Евгений решил, что она очень по­хожа на его маму, только прическа не та, да и очков мама не носит.

• Кем ты хочешь стать, мой мальчик? - спросила она так, что у Евгения создалось впечатление, будто она погладила его по голове.

• Моцартом, - звонко крикнул он, и эхо разнесло его голос по всем крышам города.

Но женщина уже исчезла, а вместо нее стоял милиционер.

• Моцартом? - голосом словно звучащим из бочки повторил милиционер, - Из негод­ных мальчишек, хулиганящих на крышах, Моцарты не вырастают!..

Сердце упало в пятки. Евгений рванулся и побежал. Ноги проскаль­зывают - вот-вот догонит - а чем быстрее бежишь, тем более сколь­зишь по крыше, тем медленнее убегаешь, и чем ближе он, тем страшнее и тем быстрее стремишься бежать... Но вот показалась спасительная тумба лифта, на которую Евгений вскочил одним прыжком, и сразу же успокоился, сел на край, как ни в чем не бывало, за­болтал ногами.

• Гражданин! - сложив руки рупором, прокричал милиционер, - Не­медленно спуститесь вниз!

Евгений не обернулся, достал из кармана флейту, заиграл. Музыка полилась над городом, прорвалась сквозь сиреневое одеяло тумана, заиграла весенней капелью, пустила солнечный зайчик, взметнулась ввысь, и еще..., и еще выше. И вместе с ней взлетел, воспа­рил над городом Евгений, купаясь в звуках и обгоняя ветер, заигры­вая с отстающими от него облаками. Он что-то вспомнил и оглянулся назад, и увидел, что за ним, догоняя его несется комната, вместе со своей обстановкой и мамой, заканчивающей уборку, недоделанными делами и житейскими неприятностями: его собственная комната.

Почувствовав твердую почву под ногами, Евгений подошел к пианино, сел, заиграл гамму. Комната тут же очутилась в том самом доме где ей и полагалась стоять. Евгений пилил по клавишам, мама умильно глядела на сына - идиллия.

• Надоело, - воскликнул Евгений, положив руки на колени.

• Играй, играй, сынок. Будешь хорошо учиться - будет легко в жизни. Представляешь, придешь в гости, заиграешь на белом рояле... Как на тебя все смотреть будут!..

• Почему именно на белом? Я устал. Гулять хочу.

• Hу играй, играй. - словно упрашивала она, - Вот пойдешь в армию, и там будешь музыкантом. Все будут через барьеры прыгать, а ты в клубе песенки разучивать. Ой как тяжело в армии простому чело­веку.

Евгений хлопает крышкой пианино и выбегает.

Раскачиваются и скрипят качели. Все выше и выше, все сильней. Напротив улыбается приятель. Весело. Вдруг, между двух железных перекладин попадает палец Евгения. Тупой удар. Качели скрипят, медленно останавливаются. Евгений сходит с них и молча, непони­мающе смотрит на искалеченную руку. на кровь, которая капает на брюки, на траву, на землю, тянется за ним тонкой струйкой.

• Бежим скорее, - кричит прямо в ухо побледневший от испуга приятель.

• Куда? - еле, словно разучившись говорить, шепчет Евгений.

• В медпункт.

Медпункт, перекись водорода, повязка. Такси, травмпункт, опера­ция. Все смешалось,

И вновь Евгений лежит на кровати в белой комнате. Рядом стоит его пианино. Скрипит зубами Евгений, зарывается головой в подушку, а она рассыпается на куски ваты, на множество перышков, кото­рые взвиваются вверх и кружат по комнате. Сквозь них откуда-то катятся огромные тяжелые белые шары - вот-вот раздавят - вот-вот накатятся на голову. Но нет - пролетают мимо. Вдруг, среди этой кошмарной сумятицы возникает, как бы дополняя ее, Фрак - безликий человек в цилиндре и белых перчатках, увешанный спереди рюмками, бокальчиками и фужерами, прикрепленными к его одежде бельевыми прищепками. В руках он держит смычек, которым ловко разгоняет пыль, перья, ватные шары, очищая кругом себя пространство. Остановился, улыбнулся и забегал смычком по бокальчикам, да так ловко, что вся комната наполнилась хрустальным перезвоном, под который запрыгали шары, закружились перышки, подхватили Евгения, завертели по комнате. Смычек сам заплясал по бокальчикам. Фрак ухватил Евгения за ноги, закружил вокруг себя - все слилось в глазах, и как все появилось, так и исчезло: и Фрак, и шляпа, и перышки. Только Евгений продолжал еще долго волчком вертеться по пространству комнаты, медленно опускаясь на пол.

Евгений проснулся. Болела голова, а сам он почему-то лежал на полу.

• Детство - лучшая пора моей жизни, и наверное; потому, я теперь так часто вижу вот такие сны, и стоит положить взгляд на какую-ни­будь до боли знакомую с детства вещь, как воспоминания оживают, и все видится так, как будто бы было только вчера... Детство, Иван, Леля и музыка над всеми нами. Потом консерватория, любовь, страсти, предательства, ненависть. И в конечном счете одиночество. Bсe пронеслось как миг.  И куда это все, к чему, зачем? Что осталось от всего? Воспоминанья, сны, послевкусье, словно от чаши яда, беспрестанный шум дождя...

Евгений потер рукой лоб, встал, прошел на кухню и поставил чайник.

• С Лелей я расстался так же просто как расстался с детством. Нельзя сказать, что это произошло незаметно или безболезненно, нет. К тому времени в наших отношениях уже не было той страсти, которая связала нас поначалу, зато была ниточка взаимопонимания, которая сблизила нас настолько, что мы понимали друг друга с полу слива, а порой и вовсе без слов. Не смотря ни на что, мы расстались в одночасье: не помогла ни ниточка, ни страсть, ни любовь, ни дружба, Тот день для меня был днем ожидания. Моросил дождь, и я смотрел из окна комнаты на нашу вечную лужу, по которой бродила маленькая де­вочка лет восьми, В руках она держала огромный ярко-зеленый зонт, ее ноги были обуты в большие коричневые сапоги. Едва переставляя ноги она оглушительно шлепала по луже - брызги летели во все сторо­ны. «Леля»,- кто-то крикнул ее из окна - а у меня сердце сжалось, целый день ждал свою Лелю, и тогда, мной завладело предчувствие, точнее нехорошее предчувствие, будто кто-то гонится за ней, за моей Лелей, или, вроде, она кричит, зовет о помощи, а рядом никого, кто бы мог помочь. И от всего этого мне не сиделось на месте, я поминутно вскакивал, подбегал к окну, высовывался в форточку и дышал паром в сыром воздухе, высматривая, выглядывая, прислушиваясь. А затем, пытаясь отвлечься, подходил к инструменту, трогал клавиши, задумывался. Воспоминания теснились словно рой пчел, но прикосно­вения к гармонии вытесняло все кроме мысли о музыке - поэзии моей души, ее боли, печалей и радостей... И когда я вот так сидел за пианино, вошла Леля. Она сбросила свое пальто прямо на пол и, не раздеваясь, ничего не говоря, кинулась на диван, зарылась головой в подушки, затряслась в беззвучных рыданиях. На мой вопрос, «что с ней»? Леля ответила, что рожать детей в наше время преступление, и потому она сделала аборт...

• Я сделала аборт. В наше время рожать - преступление, - прошептала она едва оторвав голову от подушки.

Евгений бессмысленно вертел диск телефона, зажав трубку между коленей.

• Рожать детей преступление? - как бы переспросил он, - а аборт не преступление?

Леля промолчала. Евгений швырнул трубку на рычаги. Он вски­пел.

• Почему ты молчишь? Как ты могла так поступить? И не посове­товалась со мной?

• Что бы это изменило, - отвечала она прямо в подушку, - ты не в состоянии прокормить даже меня. А как на счет троих?

• Работал бы на двух работах, крутился бы как белка в колесе, пошел бы воровать, на худой конец.

• Бы… - да кабы... Не смеши меня. За последние пол года твоей «как бы» основной работы, я имею в виду этого концерта, которым ты каждый день выгоняешь меня из дома...

• Как ты можешь так говорить, - прошептал Евгений.

• Могу! Так вот, за это время мы с тобой продали все, что можно было, - повернула она свое лицо, - что мы станем делать завтра?

• Не знаю. Завтра будет видно.

• Ясно. Мне и сегодня видно. Надо от тебя уходить. Вдвоем с тобой можно подохнуть с голода.

• Я не держу. Хоть сейчас.

Помолчали, повздыхали, подумали,

• Ты знаешь, - начал Евгений глядя прямо в пол и постепенно, как-то нерешительно поднимая на нее глаза, - я давно уже хотел тебе сказать. До сих пор мужества не хватало. Нет у меня больше любви... Нет у меня больше к тебе любви...

По окну забарабанили капли дождя, Евгений налил чашку чая и присел, дожидаясь когда тот остынет.

• Каков я был тогда дурак! Она сразу ушла, ушла ничего мне не ответив, ничего не сказав на прощание. А я с опустелой душой сидел, глупо качаясь на стуле, равнодушно всматриваясь в такие же как и сегодня капли дождя на стекле. Почему я ее тогда не догнал, не вернул? Почему именно в ту минуту на меня напала эта заразнейшая в наш век болезнь - равнодушие? Почему я не вспомнил, как всего за час до этого разговора я волновался, поджидая ее, тоскливо всмат­ривался в форточку. Как так случилось, что в ту минуту я не вспом­нил того письма, к ней, которое теперь я знаю наизусть? «Все пустое. Ты, одна только ты, и радость бытия меня охватывает при взгляде на тебя, при одном лишь прикосновении или воспоминании. Не могу ничем жизнь заполнить - тобою жив, твоими глазами, нежным голосом, учащенным дыханием. Я люблю тебя: каждый твой волосок, ноготок, клеточ­ку. Сердце мое разрывается, при мысли, что это может когда-нибудь кончиться, что наш островок любви может кто-то сломать, растоптать, разрушить...» Кто-то! Я! А дальше: «Милая моя! Из родника Столетий мы зачерпнули с тобой в треснувшую банку маленькую толику нашего Времени, и несем ее, неприкрытую, под палящими лучами Солнца, через знойные годы жизни, на вытянутых руках, капая по дороге на вянущие цветы чужой Любви, к своему крохотному цветочку, чтобы напоить его сполна и взрастить на его нежном стебелечке плоды нашего с тобой Счастья...»

Оставив нетронутой чашку Евгений вернулся в комнату, сел на ди­ван, закурил.

• Все принципы. А мой основной - ни о чем происшедшем не сожалеть и ни в чем не раскаиваться - талого снега не вернешь.

Он поднялся, походил взад - вперед по комнате, как бы невзна­чай прибрел к окну.

• Окно темно, за ним мой взгляд, за взглядом дуб, за дубом сад. Сад в темноте, а в нем овраг, в овраге пруд, в пруду же краб... В пруду бардак навел тот краб, бардак в пруду, не в голове: но голо­ва моя болит - зачем бардак проник в тот пруд, из пруда в сад, из сада в дуб, из дуба в взгляд через окно когда темно? Это моя дет­ская присказка. Размер четыре четверти. Минор.

Порыв ветра ударил по стеклу проливным дождем. Евгений уткнулся носом в стекло, механически рисуя пальцем на нем ромб, отсчитывая такты воображаемой мелодии.

• Сегодня, сегодня, сегодня, сегодня... «Ты Минорный Моцарт», - так называл меня мой мастер. Может минорный Моцарт - это Сальери? Нет, я не Сальери, Сальери скорее - Иван... И тот слегка мелковат для Сальери. Он - личность, а Иван - пробивная без­дарность... Однако, каков дождь! Как симфония. Что он мне еще прине­сет? Приятного, не говоря уже о радостном, ждать нечего и не от кого. Или неприятность, или тоску нагонит. Скука....

Потушив предыдущую папиросу, он взял следующую.

• Последняя! Черт возьми, как все в этом мире быстро кончается. Ну значит так и надо... Я же решил... Последняя пачка, последняя папироса, последняя ночка, чашка чая, рассвет...

Скоро он забрезжит розово, лучезарно, радостно... Последнее дело! Евгений поднял телефонную трубку, набрал знаковый номер.

• Иван?

• Евгений? Ты что, с ума сошел - посреди ночи трезвонишь.

• Я дарю тебе своего «Мастера», - свой последний концерт.

• Точно, спятил. Ты что не мог днем позвонить?

• Нет. Прощай.

Евгений положил трубку, выдернул телефонный шнур из розетки, прикрыл глаза руками.

• Теперь все. Обратной дороги нет.

Через пол часа по комнате ходил Иван. Он деловито заглядывал во все уголки квартиры, потом кричал в телефон: “Скорая! Попытка само­убийства! Срочно пришлите врача!...», - и вновь ходил по комнате, пожимал плечами, нелепо разводил руки, словно хотел кому-то что-то доказать. Вдруг его пригвоздила к месту коротенькая записка, лежа­щая прямо на пианино: «Для Ивана – Евгений». Под запиской были ноты. Иван скомкал записку я выбросил ее в открытое окно, оглянулся, спрятал ноты под свитер. Задумался. Затем прикрыл дверь в ванную, за которой, скорчившись, лежал Евгений, подхватил свое пальто и, оставив открытой входную дверь, умчался вниз по лестнице.

Листья разносило ветром и пустота пугала глаз. Шла весна, но бы­ло похоже на осень. С потолка свисала заброшенная паутина. Стрелки стенных часов неизменно стояли на двенадцати. Тихо струился дождь, а ветерок играл испачканным листом бумаги, который возможно хотел остаться чистым.

Ленинград 1981 г.  

ПОСЛЕСЛОВИЕ  (2003)

  

Однажды,  Музыка перестала врываться в сферы моего бытия.  И жизнь свернула за угол, показав, что ли напоследок, свой звериный оскал... «Друзей уж нет. А те, что были - далече…» Впрочем, последние из них – предатели. Посему не факт, что и первые – сегодня умершие были друзьями, как и не факт, что понятие дружба - вообще существует, а не иллюзия.

 Жизнь меняется. Меняются люди. Большое и светлое уходит, остается черный пепельный осадок и жизнь как в тумане - есть она, нет ее - вроде бы все равно, и умереть – нет мочи. Это была попытка разобраться во взаимоотношениях между мной – человеком второй половины ХХ века,  и Вечностью. 

Скорее она - тогда не удалась

Это был мой первый написанный рассказ. Я попытался в нем совместить свои тогдашние взгляды со взаимоотношениями со своей первой женой, с которой, на тот момент находился в мире и согласии, а так же свои навязчивые ощущения своей предсмертной человеческой тоски с непонятностью некоего события, связанного с уходом из жизни одного из моих тогдашних знакомых – прекрасного музыканта и, как бы, доброго товарища. Тогда мне, даже казалось, что и я повинен в его смерти. Он не сочинял музыки. Он был лишь шикарным исполнителем. А я ее сочинял даже тогда. Все мне давалось тогда просто – как вдох и выдох. Я был страшно горд собой, написав, как мне казалось, ТАКОЕ. Я, кажется даже отправил его в журнал «Юность», из которого получил лаконичный ответ: Спасибо, не нужно, хотя… и т.д, и т.п. Могу перепутать порядок слов, но смысл именно тот. Год на дворе был 1981-й. Теперь я понимаю степень своей гордыни. Те, кто отправил мне этот ответ – понимали ее еще тогда.

  
ПОСЛЕСЛОВИЕ  (2017)   

Этот отказ послужил для меня толчком и драйвером развития - в 1982-м поступил на театроведческий факультет ЛГИТМиК- окончил в 88-м с фантастической по тем временам дипломной работой - "Н. Эрдман и театр" (Эрдман, для тех кто не в теме - автор сценариев режиссера Александрова - "Веселые ребята", "Волга-Волга", ну и шумных постановок в театрах 20=х гг - "Мандат", "Самоубийца" и т.д., впрочем об этом - в другой раз...)