Однажды, посреди сырого и торопливого осеннего утра, на центральную площадь, прямо между столовой и рынком, села летающая тарелка. Села бесшумно, без рева натруженных двигателей, без оркестров и приветственных речей, как-то так издевательски просто и незаметно.
– Ух ты, – сказал Гриша Синюков жене, – вот так хреновина!
– Сам ты хреновина, – ответила жена, не столько из желания обидеть, сколько из привычки не соглашаться.
Вася шмыгнул носом, подхватил сумки, набитые стиральным порошком, вермишелью и подсолнечным маслом, и налег плечом на супургу, пытаясь пропихнуть ее в тесную маршрутку.
Ближе к обеду две старушки, возвращаясь с рынка и обходя по краю площади восьмидесятиметровую лужу, неожиданно наткнулись на черный, изъеденный метеоритной пылью борт.
– Чудеса-то какие! – сказала одна, попроще на вид. – И чегой-то еще тут удумали?
Вторая, приземистая и расторопная, быстро оглянулась по сторонам, схватила первую за рукав и горячо зашептала ей в самое лицо:
– Никак не слыхала? Кооператив новый хотят открывать. Мужиков теперь электричеством лечить будут. Соберут всех пьяных – и туда. Включат электричество – и сразу все трезвые, сразу опять за вином побегут, страсть что делается, ужасть какая-то, никаких ведь денег не напасешься...
Вечером на тарелке появилась броская надпись, свидетельствующая о мучительных размышлениях подрастающего поколения над смыслом жизни.
В шесть часов утра к этой надписи добавилось устное высказывание неизвестного гражданина, выписывавшего по площади синусоиды и ненароком налетевшего на иноземный корабль лбом.
Следующий день прошел тихо, если не считать того, что бригада маляров из РСУ, отряженная красить городской санузел, что-то перепутала и в результате старательно выкрасила космического гостя в ядовитый коричнево-зеленый цвет, засыпала все вокруг окурками, обрывками газет и костями рыбы с романтическим названием "килька".
Весь вечер тарелка ехидно блистала свежепокрашенными боками, искрилась в лучах фонарей и расточала аромат замечательной краски, неведомой ни Ван-Гогу, ни господу Богу, но зато широко известной как «охра бежевая». Ночью неугомонное подрастающее поколение опять начертало поверх краски нечто из самых сокровенных тайников великого и могучего русского языка.
Прошла неделя. К неопознанному объекту привыкли, присмотрелись. Десятисуточники начали заметать под него мусор, старушки каждое утро выстраивались рядом в надежде, что будут давать дешевый песок, автоинспекция поставила неподалеку знак «стоянка запрещена», а некоторые молодые учительницы сводили сюда детей на экскурсию, ласково называя посланца галактики «памятными местами родного города». Выпал снег, на него – копоть, потом - еще снег, и еще копоть. Тарелку занесло, сравняло торчащие края, и догадливые массовики-затейники сделали из нее горку для детей – длинную, скоростную, выходящую прямо на проезжую часть.
Потом и зима кое-как закончилась, снег растаял, остались только сажа, мазут, шелуха от семечек, мелкие стекляшки и прелые листья – словом, та невообразимая смесь, которую горожане считают естественным покрытием земли. Тарелка облупилась, местами заржавела, как-то вся осела, несолидной стала, неуверенной, домашней.
Не обошлось и без прессы: нашлась добрая душа, написала в газету сердитое письмо – почему стоим? Когда введем объект в строй? Ответили ей официально – дескать, в плане на этот год не предусмотрено, лимитов с подрядами не выделено, будет фондироваться и субсидироваться за счет окупания бюджетных вложений в капитальное финансирование. Догадливое население смекнуло, что особого окупания вложений в ближайшее время не предвидится, и махнуло на таинственный предмет рукой – мало ли еще всего фондируется в родимом городе...
И вот однажды, хмурым осенним утром, тарелка слегка зашипела, напряглась, задрожала и подалась в бескрайнее пространство, унося с собой копоть, голубиные шалости, проросшую березку и автографы общительной местной молодежи.
– Эх ты, – сказал Гриша Синюков жене, – улетела хреновина!
Жена посмотрела на Гришу, нагруженного стиральным порошком, вермишелью и подсолнечным маслом и с привычной провинциальной яростью начала пропихиваться в подошедшую наконец-то маршрутку.