Тема недели. Моя любимая книга. Почему я побаиваюсь русской литературы.

Русская литература была, есть и в обозримом будущем будет литературой великих идей, великих талантов и великих текстов. Это не может не завораживать. И для нации это, наверное, великое благо. Нюанс в том, что меня великое не слишком привлекает.

Заранее извиняюсь за свою фонтанирующую мизантропию. Это ежегодно, регулярно и неизбежно. Конец февраля – для меня мука. Достать чернил и рыдать, ныть, хныкать и всех гнобить. Но давайте все-таки по теме. Картинка, между прочим, отсюда.

Читая русскую литературу, я ощущаю себя крошкой-сыном, который к отцу пришел, и спросила кроха. А на посту отца сегодня, скажем, грандиозная Людмила Улицкая, и она мне все с родительской добросовестностью растолковывает. Восхищаюсь масштабом ее личности и понимаю, что сама так никогда не смогу. Завтра дежурство принимает Захар Прилепин, который со всем патриотическим пылом уже в мужской тональности доносит до меня следующую идею:

«Если ты

       порвал подряд

книжицу

       и мячик,

октябрята говорят:

плоховатый мальчик».

Я не октябренок, поэтому у меня могут быть и другие предположения: у мальчика невроз; у мальчика вендетта; мальчик осуществлял свое право на самозащиту – и еще версии и версии. По поводу же, например, улицевского Даниэля Штайна или солженицевского Ивана Денисовича у меня такого количества версий нет. И это нежизненно. Вернее, эти характеры как раз-таки полны жизнелюбия и жизненного света – только тени не отбрасывают. И это пугает.

В математике есть выражение: «Такая-то величина стремится к бесконечности». Большой русский текст стремится к Библии. 

У русских писателей не принято плавать по мелководью. Если роман пишется, то он должен быть на глобальные темы. И даже если в центре кадра оказывается «маленький человек» - к нему подносят лупу, и он разрастается до размеров глобального типажа. 

В русском сознании, как мне кажется, слишком прочно засела следующая установка: «Культура – это понятие оценочное». То есть культурно только то, что высокоморально, возвышенно, грамматически правильно, не содержит нецензурной лексики и голых задниц, учит уму-разуму – перечень ожидаемых от культуры добродетелей продолжайте сами. Но я склоняюсь к тому, что «культура», как и «искусство» - понятия скорее описательные. Культура в широком смысле вбирает в себя как субкультуру, так и контркультуру. Искусство не должно равняться нравоучению. Отделять свет от тьмы не должно быть просто.

В русской литературе мне не хватает эскапизма, интровертности и внимания – только не в стиле «детский сад, группа коррекции»! – к такому персонажу, которого Глеб Самойлов из «Агаты Кристи» описал как «житель маленького ада». В русской литературе что у авторов, что у героев размах души – как крылья альбатроса. От этого дух захватывает. Но я склоняюсь к тому, что художественная ценность произведения измеряется многовариантностью его трактовки.

Читаю я, например, изумительную «Кысь» Татьяны Толстой, и у меня аж голова кружится от причудливости и осязаемости той вселенной, в которой разворачивается действие. Читаю «День опричника» Владимира Сорокина – и поражаюсь, насколько убедительна альтернативная история в его изложении. Но вот досада: зная русский повествовательный канон, я уже к середине текста могу примерно представить, чем все закончится и что случится с героем после того, как его прохватит катарсис. Чтение затормаживается. На контрасте: при чтении «Детей полуночи» Салмана Рушди я, наоборот, разгонялась с каждой страницей – текст оказался замечательно насыщен неоднозначностями и непредсказуемостями. А вот со «Страной вина» Мо Яня приключилось, как с «Кысью» - слишком рано пронюхала, к чему дело клонится, и замедлилась. Хоть написано и колоритно, и с издёвочкой.

Русские писатели и читатели – прямые наследники древних греков. У которых только два жанра в искусстве: трагедия и комедия. Либо произведение – легкомысленное развлекалово и никому ничего не должно, либо это трагедия и по ее окончании ты должен биться в катарсисе.

Я не хочу катарсис. Я хочу таких писателей, чья отправная точка расположена перед первыми строками Ветхого завета, до Ветхого завета. «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» - вот где-то в этой плоскости обитает большинство интересных мне авторов. Когда свет от тьмы для вас уже разделили, маневрировать между ними легко. А как насчет попыток ухватить духа творчества за хвост, пока он носится по тьме над бездной?

Наверное, пора раскрыть карты. И назвать книги, которые я люблю:

Кристофер Прист – «Лотерея»

Иэн Бэнкс – «Мост» и «Шаги по стеклу»

Джефф Нун – «Брошенные машины» и «Пыльца»

Чайна Мьевилль – «Вокзал потерянных снов»

Жозеф Кессель – «Дневная красавица»

Из русского нравится в первую очередь Владимир Набоков – «Подвиг». Одинокая личность в тумане окаянных дней – что может быть прекраснее. И тоже про патриотизм, но без штандартов, пламенных балалаек, «Евгения Онегина» под матрасом и прочей пусть гениально обыгранной, но клюквы.

Из русскоязычного: Владимир «Адольфыч» Нестеренко – «Огненное погребение» и «Чужая». Блистательные сценарии, и оба без единого положительного персонажа! 

Андрей Макин – «Французское завещание». Голос человека, корнями ушедшего в русскость, но возвышающимся над землей стеблем, никак не попадающим в русский канон. Как и я в какой-то степени.

«Качественный текст должен нести в себе мораль. А мои тексты почему-то несут только чушь» - так я обычно характеризую собственное творчество. Когда я пишу свои художественные тексты, то понимаю, что они глубоко не для всех – но не в том смысле, что элитистские, а в том, что нишевые. 

Русская литература - она на вырост. И пространство для роста оставляет огроменное. Только я, пожалуй, останусь Питером Пэном и буду восхищаться с большой дистанции этой планетой-гигантом, населенной монументальными проводниками/проповедниками гуманизма.