Раб божий Александр
Ноябрь перевалил за половину. Наконец захолодело, и на землю пали ночные дожди. Утром яркое солнце и бесконечная синева в небе. А ночью, словно украдкой, природа плачет холодной слезою над исковерканным полем боя.
Вдруг в такой вечер мимолетно знакомая милая врачиха написала письмо. Жаль не на бумаге, жаль не в треугольничке, а то бы и я поплакал вместе с ней и природой над этими буквами, писанными от руки.
А так получилось лишь пару строчек в коробочке телефона о Колючем.
Колючий был минометчиком, мобилизованный. Обычный мужик, лет хорошо за пятьдесят. И воевал хорошо, знаете, старательно так, на совесть. Положиться можно. Стал командиром расчета, за доблесть получил отпуск и поехал в свою деревеньку куда-то под Воронеж. Не догулял, вернулся - тащило его что-то на эту войну.
И сразу наступление. А осень зеленку сдула. Минометке в условиях наступления положено по уставу в километре – двух не более от первой линии идти. Пехота уходит в отрыв и без минометов им совсем не сладко там впереди кровью своей осеннюю землю удобрять.
Вот и ползут расчеты за ними куда-то за Водяное и Опытное. А там ни кустика, ни кучки кирпичей вместо домов. Миномет как хочешь, так и прячь. Мины 120-ки как хочешь, так и тащи на себе туда. Пороха и колбаски где хочешь, там и снаряжай. Но так, чтобы миномет в любой момент был готов работать. А это ведь дело хитрое.
Командир батареи Зубр, к примеру, хорошую позицию отыскал - и миномет спрятать можно, и долетает хорошо. А пехота ушла в отрыв, и теперь мина работает на пределе дальности. А ему сначала надо огненный вал делать метрах в ста-стапятидесяти перед пехотой, потом на километр, а то и дальше укропов гасить, чтобы не сбросили пехоту с позиции.
А если сбросят, то большое заоблачное начальство начинает материться. Тут ведь еще надо политический момент понимать - непосредственно в окопах всем похер на эту политику. А начальству, видимо, прилетает - на бл-дскую Авдеевку сегодня весь мир смотрит, все хотят скорее с ней вопрос решить. И ругают, конечно, генералов.
А они в ответ в телефонные трубки матом кричат. И так по цепочке долетает до Зубра, и он орет на Колючего.
Так как именно Колючий тот самый неизвестный солдат, который наматывает те самые колбаски на мину - намотает мало, и прилетит подарок прямо на голову родной пехоте. Намотает лишнего, улетит куда- то к укропам без толка. А за пороха и мины начальство тоже еб-т - бригада наступает, боеприпасов и без того уходит прорва, а если еще каждый командир орудия будет пороха без счета расходовать, так вообще не напасешься.
То есть, как ни крути, все в итоге сходится к Колючему - тут рассчитывай не рассчитывай, а выходит, что лучше поближе за пехотой держаться. Что бы уж наверняка работать, чтобы тебя комбат конем не материл.
Это когда не по врагу, а по полю, как кони, работают - ругательство такое местное окопное и очень обидное у комбата Тайфуна.
Вот Колючий и прет со своим расчетом миномет вслед за пехотой. А зеленки-то нет, здания все порушены, как хочешь так и воюй.
Одним словом, так и работает минометка - ночами под этими холодными дождями ползет со своим хозяйством вперед. Соблюдая, на свое усмотрение, разумность между риском и выполнением боевой задачи.
Осколок Колючему прилетел в печень, кажется, недели две назад. Расчет воевал уже где-то за Водяным. Днем эвакуировать не было никакой возможности, так он и помер - быстро и безболезненно, внутренне истек кровью, глядя в это бесконечное голубое небо ноября.
А ночью был омыт холодной дождевой слезою, пока бойцы тащили ползком его тело до Водяного. Там он лежал еще где-то под кучей кирпичей, пока его, наконец, смогли под обстрелом вывезти в Донецк, провести по ведомостям и отправить в специальный морг в Ростове на Дону. Где ему прикрепили «мужика» (орден «Мужества»), положили в даренный от государства гроб. И отправили хоронить в какую- то неизвестную деревеньку под Воронежом.
И вот пустым ноябрьским вечером, когда кажется, что сам Господь Бог плачет за окном, славная маленькая тактическая докторша из Воронежа - из тех, кто вечно сюда мотаются учить солдат правильно бинты вязать, написала мне про Колючего. Как его хоронили. Он, оказывается, был соседом по ее деревенской даче. Вот какая петля.
Когда пишут или просто спрашивают про погибшего солдата, а я его не помню - мне всегда стыдно. Я знаю, что он где-то был. Стоял вот тут в череде моих героев, о которых все время пишу и снимаю.
А я не помню ни лица, ни имени - только знаю, что был вот где-то здесь Колючий, где-то между Дымом и Шумом. Или может между Шаманом и Эфенди. Где- то точно был, а лица и имени не помню…
И тут вдруг письмо, и, оказывается, Колючего звали раб Божий Александр. Так было написано перед гробом. Хоронили его всей деревней с большим почетом, а могила утопала в цветах.
На гражданке Колючий был деревенским алкашом, горьким пропойцей на пару со своей такой же беспутной супругой. И мучительно по капле в день умирал от цирроза.
Как написала моя милая сероглазая докторша - он был живым пособием для студентов - печень большим комком существенно выпирала из под ребер.
С точки зрения медицинских - это верная смертная смерть. Избежать ее уже нет никакой возможности. И когда раба Божьего Александра мобилизовали, супруга спьяну попыталась усовестить военкомат - куда вы смертельно больного человека на войну забираете.
А он утихомирил ее, приехал сюда, стал Колючим, бросил пить и начал крепко воевать. Дослужился до командира миномета и стал наматывать те самые колбаски на мины, о точности которых так истово матерятся по телефону все эти заоблачные генералы, чтобы взяли уже наконец эту Авдеевку, на которую смотрит весь мир…
- Ты понимаешь, как Господь Бог-то работает - пожалел его и дал умереть не в муках от цирроза, а счастливым от кровотечения в той самой циррозной печени…
Вся деревня пришла хоронить с цветами, начальство приехало, и все плакали… - написала сероглазая…
Эх, ну почему жизнь все время плетет такие вот замысловатые круги. Сейчас в этот ноябрьский вечер хорошо бы греться коньяком и крутить романы со славной сероглазой докторшей, занесенной сюда теплым ветром с Большой земли.
А не переживать своей отбитой памятью, не зная, плакать или радоваться за Раба Божьего Колючего, истекшего кровью, пока рядом воевало его орудие и его ребята. А он, их командир, смотрел в бесконечное голубое небо и тихо без боли помирал…
Вот почему в этот пустой вечер мне кажется, что сам Господь Бог тихонько плачет за окном – потому что, наверное, тоже не знает, - был счастлив Колючий от такой подаренной славной смерти или просто с миром, без боли уходил…
(Посвящается всем милым тактическим докторшам, которых заносит добрый ветер сюда с Большой земли помогать солдатам.
Кстати говоря, я ей послал написанное перед публикацией, и она ответила: конечно счастливым! Такая вот душа).
