Памяти Джона Леннона

Старый еврей Нисель Моисеевич Латнер, более известный в Уфе как дядя Миша, продавал мороженое на улице Ленина. Для уфимцев он был такой же достопримечательностью города, как конная статуя Салавата Юлаева, монумент Дружбы народов, дом Крупской или памятники Ленину на площади перед Горсоветом. Дядя Миша работал круглый год, в любую погоду, с рассвета и до заката. Его «точка» напротив «Детского мира» была единственным местом, где можно было всегда гарантированно купить мороженое. За тринадцать копеек «сливочное» или за девятнадцать «пломбир». Даже зимой, в десятом часу вечера, когда на улице стояла темень и температура была ниже минус двадцати.
У дяди Миши почти никогда не было «жёлтеньких» на сдачу. И он, виновато улыбаясь, кидал на блюдце «пятнарики» и «двадцатки», пальцем обозначал поиск меди, которой там почти никогда не было, потом протягивал мороженое и просил:
– Сдачи нет, попозже подойдите.
Находились те, кто демонстративно начинал есть мороженое, «не отходя от кассы». При этом они внимательно следили за тем, какими деньгами рассчитывались с дядей Мишей следующие покупатели. Многие недолюбливали старика, считая, что отсутствие мелочи на сдачу есть ни что иное, как злой умысел и нетрудовые доходы. Но были и те, кто сам никогда не брал сдачи у старика. Он знал их в лицо и всегда старался перекинуться с ними парой фраз о погоде или жизни.
Дядя Миша был свидетелем многих событий, разворачивавшихся на главном променаде города. Например, он наблюдал проезд хрущёвского кортежа во время визита генсека в Уфу; знаменитую драку студентов УИПТ и УАИ, в которой принимало участие больше 100 человек; прогулки первых уфимских стиляг и хипанов по «Бродвею», как они называли улицу Ленина, ну и многое, многое другое. Видел он и демонстрацию памяти Джона Леннона на следующий день после убийства экс-битла. Дядя Миша хорошо запомнил это траурное шествие, поскольку был знаком с одним из его участников – Эдиком Амирхановым.
Когда-то Эдик был одноклассником его внучки Илоны. А ещё он был одним из тех, кто не ждал сдачи, когда покупал мороженое. Разумеется, это не могло не сказаться на отношении старого еврея к молодому человеку. Теперь же Эдик учился в медицинском институте. Вместе с однокурсниками он часто захаживал после занятий в пивную на трамвайном кольце, рядом с «Детским миром», известную среди местной молодёжи и студентов как «Шанхай».
Неуютное помещение со «стоячими» столиками с утра заполнялось страждущими «подлечиться». Вечером подтягивался гегемон и ИТРовцы. Время между этими наплывами посетителей считалось «студенческим». Народу, как правило, было меньше обычного, в основном молодёжь. Почти все знали друг друга и при отсутствии денег могли всегда угостить.
Девятого декабря 1980-го года, сразу после занятий, Эдик и его приятель Рафаэль решили выпить по кружке пивка. Когда ребята зашли в пивную, они сразу услышали ленноновскую «Imagine». Эдик был очень удивлён тому, что кто-то не побоялся принести в «Шанхай» магнитофон. За одним из столиков стояли знакомые студенты из авиационного Салыч и Мукась. Приятели сразу подошли к ним.
– Привет. Ну как, пиво свежее? – спросил Рафаэль, подвешивая дипломат на крюк под столешней.
– Леннона убили, – вместо ответа сказал Салыч.
– Чего? – не поверил услышанному Эдик.
– Вчера в Штатах застрелили, суки. В «Новостях» передали. Вон, Мукась на занятия не ходил. Би-би-сишников слушал дома – они только об этом и базарят.
– Бляяяя… – протянул Рафаэль.
Теперь Эдик понял почему в «Шанхай» принесли кассетник. И почему в заведении было так тихо. Ему стало очень грустно. Он не был фанатом «Битлз», но именно с них началось его увлечение поп-музыкой. Эдик ещё ходил в детский сад, когда услышал «Can’t buy me love». Потом, уже будучи школьником, он плакал, когда узнал что группа распалась. Потому что ему было жалко, что больше никто никогда не услышит их новых песен. В старших классах Эдик начал играть на гитаре и первыми песнями, которые он разучил, были битловские хиты. И вот сейчас он услышал эту печальную новость.
– Ну, что, помянуть надо, – неуверенно предложил Рафаэль и направился к стойке.
Эдику расхотелось пива. Сам не понимая почему, он начал злиться.
– Ты чё, Рафа? В этом гадюшнике поминки по Леннону справлять? Тогда наши, когда мы сдохнем, вообще в деревенском сортире устраивать?
Рафа остановился, посмотрел по сторонам и смущённо предложил:
– Давай в «Вечерние Огни» пойдём. На кабак то всё равно денег не хватит.
– А там лучше, да?
Рафа молча пожал плечами. Эдик закурил. Злость накатывала на него новой волной и он ничего не мог с этим поделать. Но тут он неожиданно понял почему злился.
– Блядь, что за город, а? Что за страна? Ведь с ним целая эпоха ушла, наше детство, наши мечты ушли. Вернее не ушли – их убили. И убили не вчера, а гораздо раньше! Потому что у нас «совок» и всем похер! Как с Высоцким в газете «рамку» шлёпнут – и всё. Типа, харэ. А может и этого не будет. Вон, Бонэм со Скоттом померли – вообще тишина была.
– Так по телеку же в «Новостях» сказали, – Рафа кивнул на Салыча.
– Ага, сказали! Только потому что застрелили сказали! Мол, смотрите, вот как там опасно жить!
– Так, а что надо-то? – непонимающе захлопал глазами Салыч.
– Как что? Мы должны выразить траур по поводу смерти Леннона!
– Это как это «выразить траур»?
– А чтобы все поняли, что его смерть всех нас касается! Каждого!
В этот момент плёнка в кассетнике закончилась и наступила тишина. Кто-то из студентов за соседним столиком, проникшись пламенным призывом Эдика, ударил кулаком по столу:
– Правильно! Сколько народу из наших кумиров померло? Сколько групп распалось и уже вряд ли когда соберутся? А их как не пускали к нам – так и не пускают! Всё Ротарами, Пугачёвыми и Лещенками нас пичкают! А по праздникам Дина Рида гоняют! Или какими-нибудь поляками, венграми. Задолбали, бля!
– Ладно бы только ими! – поддержал его Эдик, – Нам то здесь ещё Назифу Кадырову и Ильфака Смакова подсовывают!
Салыч почесал затылок.
– Выражать – так выражать. Ну, в смысле, траур, – сказал он и протёр стол рукавом куртки. Затем достал из-под стола тубус, открыл его и вытащил большой лист ватмана. Развернув ватман, он прижал его края пустыми пивными кружками, чтобы лист не сворачивался.
– На хорошее дело не жалко. В «Знании» для начерталки сразу после занятий купил. Как в воду глядел. Плакат будем делать.
Эдик окинул взглядом собравшихся. Все молчали и смотрели на него. Он почувствовал себя вожаком.
– С худграфа кто есть? – спросил Эдик.
Парень, которому так сильно не нравилось засилье советской эстрады, допил пиво, тыльной стороной ладони вытер губы и сказал:
– Не обязательно с худграфа. Я рисую нормально.
Те, кто заходил в пивную видели, что почти все посетители собрались вокруг одного стола и молча наблюдали за молодым человеком, который сосредоточенно заштриховывал написанные на листе ватмана крупные буквы. Некоторые брали на стойке пиво и подходили поближе к этому столу. Узнав, что происходит, они выражали своё согласие поддержать акцию «выражения траура» по поводу гибели экс-битла.
Когда из «Шанхая» вышли человек двадцать молодых людей, они направились в сторону «флажка» – металлической конструкции в виде знамени на перекрёстке улиц Ленина и Революционной. Впереди шли двое и несли лист ватмана, на котором было написано JOHN LENNON С НАМИ НАВСЕГДА.
Среди проходившей мимо группы студентов дядя Миша узнал бывшего одноклассника своей внучки и окликнул его.
– Эдик, мальчик, вы что это удумали? – озираясь по сторонам, спросил продавец мороженого.
– Это траурная демонстрация по поводу смерти Джона Леннона, – ответил Эдик и пояснил: – Его в Америке вчера застрелили.
– Он что, был американским коммунистом?
– Нет. Он был музыкантом.
– Поди сюда – я скажу тебе на ухо! – продолжая оглядываться, тихо сказал старик.
Эдик подошёл поближе. Дядя Миша перегнулся через прилавок.
– Эдик! Я верю – это был достойный человек и мне тоже его жалко. Но если ты забыл, то я напомню тебе: мы живём не в Нью-Йорке. И даже не в Москве. Это там можно попасть в тюрьму и стать знаменитым. А у нас как в тайге – вышел и сгинул без вести. И никто ничего не узнает. Зачем бросать вызов судьбе? А вдруг она его не поймает? Мой покойный дядя был достойнейшим человеком и никогда не богохульствовал. Но даже он считал, что иногда нужно отказаться от бремени праведника, чтобы не приобрести потом ореол мученика. Вот ответь мне на вопрос: вы что, не можете просто выпить, вспомнить его добрым словом и разойтись? Ну, как это обычно принято делать на поминках?
– Ну, а что такого? Мы же только хотим выразить траур! Тем более Леннон был прогрессивным человеком!
– А я разве спорю? Просто вы выбрали для демонстрации не самый лучший повод и абсолютно неправильный день! Седьмое ноября уже прошло, а до первого мая ещё ой как далеко! Поверь мне, пожилому человеку: всегда нужно думать о последствиях! Иначе о них будут думать органы! – сказав это, старый еврей бросил взгляд к небу, давая понять какие именно органы он имел в виду.
– Извините, мне надо идти – я не хочу отставать от ребят, – пробормотал Эдик, поднял воротник и поспешил вслед за «траурной процессией».
Ещё когда рисовали плакат, он начал испытывать страх, природа которого была понятна ему. Однако, чувствуя себя лидером среди единомышленников, Эдик старался сконцентрироваться на том, что могло отвлечь его от этого страха. Он активно обсуждал текст плаката, шрифт, размер и цвет букв. Теперь же дядя Миша очень точно определил то, в чём боялся признаться себе Эдик. Хотя, наверное, не только он, но и все участники шествия.
Прохожие удивлённо расступались перед идущими с мрачными лицами молодыми людьми. Кто-то останавливался и пытался прочитать надпись на плакате. Кто-то сразу же опускал голову и, ускорив шаг, старался обойти процессию стороной.
Проходя мимо известного адреса Ленина, 7, демонстранты привлекли внимание дежурившего на входе офицера. В стране развитого социализма мог дать сбой любой механизм в социально-экономической сфере. Но только не в правоохранительной. Поэтому, как только «траурная процессия» миновала здание МВД республики и пересекла улицу Чернышевского, она была блокирована тремя «уазиками» ПМГ. Бравые милиционеры Кировского РОВД – все, как на подбор, деревенские – стали хватать «предавшихся скорби» студентов и сажать их в патрульные машины.
Кто-то пытался объяснить милиционерам смысл траурного мероприятия, кто-то возмущался. Эдик с Рафой, не сговариваясь, рванули поперёк проезжей части на другую сторону улицы. Вдогонку за ними сразу же бросился один из блюстителей порядка.
– Давай на стройку! А там разбегаемся! – крикнул приятелю Эдик и свернул на строительную площадку возводимого тогда Дворца культуры «Нефтяник». Там беглецы разделились. Эдик «ушёл» направо, в сторону улицы Чернышевского, а Рафаэль налево – в сторону улицы Кирова.
Милиционер, по всей видимости, был абсолютно уверен в том, что его дело правое и поэтому увязался за Эдиком. А может быть, чутьё подсказало ему, что именно этот парень был организатором «уличного беспорядка».
Было слышно, как блюститель что-то кричал работавшим строителям, мимо которых от него убегал шустрый паренёк с дипломатом. Скорее всего, он призывал их проявить гражданскую сознательность и помочь представителю «органов» задержать правонарушителя. Но то ли из-за шума работавшей техники, то ли из-за имевшейся у гегемона антипатии к «плоть от плоти» народной милиции никто не обратил внимания на эти призывы. Эдик спокойно преодолел всю строительную площадку и через открытые для въезда самосвалов ворота выскочил на улицу. Вдоль заборов тогда ещё частного сектора он добежал до перекрёстка и оглянулся.
– Сука! – выругался Эдик, когда увидел выбежавшего из ворот стройки милиционера.
Полы длинной серой шинели затрудняли бег блюстителя порядка. Но деревенские ребята, что в армии, что в милиции, всегда отличались отменной физической подготовкой. Как правило, не отягощённый излишней интеллектуальной мишурой мозг стимулировал их мышечно-соматическое развитие. Эдик почувствовал, что убежать от настырного милиционера он не сможет и ему нужно где-то спрятаться.
Ниже по Чернышевского жил его школьный друг Айрат. Он не был любителем пива и не гулял после занятий с девушками. Эдик решил, что побежит в сторону его дома и если мент не отвяжется, то он сможет заскочить к своему товарищу и отсидеться у него. Главное теперь было увеличить дистанцию. Эдик рванул из последних сил, чувствуя, что его дыхалки может хватить только до Айрата.
Дом, в котором жил его друг, был «сталинской постройки». В четыре этажа, с тремя подъездами. По три квартиры на площадке. «Не станет же он обходить всех жильцов! Лишь бы Ара был дома!» – думал Эдик, взбегая из последних сил на третий этаж. Он позвонил и сразу же стал прислушиваться к шагам за дверью. А заодно и к звукам погони – не зашёл ли кто в подъезд.
Дверь открыл Наиль Валеевич, отец Айрата.
– А, Эдуард! Здравствуйте, проходите.
Выпалив «Драсти!», запыхавшийся Эдик не вошёл – он влетел и сразу закрыл за собой дверь. Затем поставил в угол дипломат и стал снимать пальто.
– А Айрата нет дома, – виновато улыбаясь, сказал Наиль Валеевич – Он с мамой в ателье пошёл брюки «подшить».
Эдик чуть не сел на пол. Но отец Айрата был интеллигентным человеком. К друзьям и одноклассникам сына он обращался на «вы» ещё когда они учились в младших классах в школе.
– Давайте я повешу пальто на вешалку. А вы разувайтесь. Мы с вами чаю попьём.
У Эдика «отлегло от сердца». Он быстро разулся и поспешил уйти из прихожей, чтобы увести за собой Наиля Валеевича. Потому что боялся, что голоса из квартиры будут слышны в подъезде и привлекут внимание милиционера, который сразу же поймёт где беглец. Пот градом катился по его лицу.
– Знаете что, Эдуард? Вы снимайте свитер, рубашку и что там у вас ещё. Мы всё повесим сушиться на батарею, а вы сходите в ванную, душ примите и оденьте халат.
– Да нет, спасибо…– начал было смущаться Эдик.
– Давайте, давайте. Снимайте всё. Вы же весь мокрый. А я вам потом покажу кое-что, – заговорщицки подмигнул ему Наиль Валеевич.
Когда Эдик вышел из ванной, он первым делом подошёл к окну, выходившему во двор. Из-за шторы он увидел, что милиционер стоял между подъездами и смотрел на окна дома. «Жаль, что не морозно сегодня. Но тебе, сайгак легавый, и минус пятнадцати хватит. Минут через десять – двадцать смоешься», – злорадно подумал Эдик и стал развешивать на батарею свои вещи.
В комнату вошёл Наиль Валеевич.
– Давно вы у нас не были, Эдуард. Если не ошибаюсь, месяца три. А то и больше. Даже когда Айрат ПТУшником стал вы чаще заходили к нам.
Айрат был студентом худграфа. После восьмого класса он ушёл из школы в художественное училище. Друзья-одноклассники стали в шутку называть его ПТУшником.
– Да вот, учёба, дела…
– Понимаю, понимаю. А вы ничего не замечаете? – вновь заговорщицки подмигнул Эдику Наиль Валеевич.
Эдик насторожился.
– Нет. А что?
– Ведь мы же ремонт в квартире сделали! Вон, обои импортные поклеили в зале и в нашей спальной. Только Айрат отказался ремонтировать комнату свою. У него там, как он сам говорит, творческий беспорядок.
Осмотревшись по сторонам, Эдик поймал себя на мысли, что он совершенно не помнил какие у Айрата раньше были в квартире обои. Признаваться в этом ему не хотелось.
– Да, я заметил. Очень чисто и свежо.
– Правда! – обрадовался Наиль Валеевич, – Вот и я Айрату говорю – такие лажовые обои, давай и тебе поклеим. А он ни в какую.
– Ну, почему же лажовые? – удивился Эдик, – Очень даже ничего.
– Ну, что значит «ничего»? Вы меня обижаете, Эдуард. Я сам эти обои выбирал на базе. Очень лажовые обои!
«Блин! А ведь верно! Как давно я не заходил к Аре!» – подумал про себя Эдик, едва удержавшись от смеха. Он совсем забыл, что Наиль Валеевич в разговоре с друзьями сына старался использовать молодёжный слэнг. Но при этом часто путался в «жаргонной» лексике.
– Вы, наверное, хотите сказать «клёвые»?
Наиль Валеевич удивлённо посмотрел на Эдика. Через пару секунд он хлопнул себя по лбу:
– Ну, конечно! Конечно! «Лажовый» – это значит «плохой». А «клёвый» – это «хороший»!
В этот момент раздался звонок в дверь. Эдик вздрогнул и моментально вспотел, словно опять пробежал дистанцию от «Нефтяника» до квартиры своего друга.
– А вот и Айрат с Софочкой вернулись. Сейчас все вместе чай и попьём, – обрадовался Наиль Валеевич и пошёл открывать дверь.
Прислушиваясь к звукам из прихожей, Эдик подошёл к окну и вновь посмотрел из-за шторы во двор. Уже начинало темнеть, но он увидел в свете уличного фонаря знакомую фигуру в милицейской форме. У него сразу «отлегло от сердца». «Вот ведь упёртый! – усмехнулся Эдик, – Вцепился, как будто я ювелирный магазин ограбил или человека убил. Надо будет домой позвонить и предупредить, что могу у Ары заночевать».
Это действительно пришли из ателье Айрат и его мама. Сразу же уединившись в комнате друга, Эдик рассказал ему о своём приключении. Айрат выслушал рассказ и тоже подошёл к окну. Но, в отличие от Эдика, он посмотрел во двор, не прячась за шторы.
– Слушай! А твоего «дружбана» нет уже, – сказал Айрат, – Седьмой час, как никак. Видать, подмораживать стало. Дурная голова хороша для марафонца. Потому что ногам покоя не даёт. Но и она не спасает от холода.
Эдик тоже посмотрел в окно. «Дружбана» действительно во дворе не было.
– Этот цербер мог и в засаду залечь. Зашёл в подъезд и затаился. И плевал он на всё кроме служебного долга. Если бы Станиславский служил не МХАТу, а в МВД, то он такими коллегами мог бы гордиться. А его профессиональное кредо тогда звучало бы так: «Любите не себя в ментовке, а ментовку в себе!».
– Да уж, ошибся Константин Сергеевич поприщем, – усмехнулся Айрат, – Однако позволю себе поинтересоваться: отчего ты всегда так нелестно отзываешься о блюстителях порядка?
– Потому что они козлы поганые! – продолжая смотреть в окно, ответил Эдик.
– Не стоит быть столь категоричным. Потому что отнюдь не все поганые. Некоторые просто козлы. К тому же сами служивые в этом не виноваты. У нас ведь не человек красит форму, а она из него скотину делает. Ладно, что делать-то собираешься?
– Ну, как что? Измором буду брать. Голод – не тётка, а холод – не брат. Инстинкт самосохранения, по идее, должен быть сильнее чувства долга. Так что если разрешишь, то заночую у тебя. Или ты считаешь, что нужно прорываться с боями из вражеского окружения?
– Не, не надо! А то у них ума на карательные операции против сочувствующего населения хватит.
Эдик позвонил домой и предупредил родителей, что останется ночевать у друга. Затем позвонил Рафаэлю и успокоил приятеля известием, что у ментов руки коротки его «повязать».
После ужина друзья обсуждали гибель Леннона, спонтанное решение студентов «выразить траур» и прикалывались над нерадивым блюстителем порядка. А ещё слушали «Битлов», сольники Леннона и Маккартни. Отец Айрата принёс им тайком от супруги бутылку «Токайского», бутерброды и пару фужеров.
– Жалко Джона Леннона. Клёвый музыкант был, – сказал Наиль Валеевич и посмотрел на Эдика, дабы убедиться, что на этот раз он не перепутал слова. Большой палец, показанный ему тайком от Айрата, свидетельствовал о том, что сленговый лексикон был использован абсолютно по ситуации.
Перед сном друзья попытались послушать Би–би–си и «Голос Америки» – а вдруг что скажут про «уфимские события». «Голоса» говорили исключительно о произошедшей в Нью-Йорке трагедии и о цветах, которые поклонники Леннона несли к месту трагедии. Но об Уфе и студенческой демонстрации не было сказано ни слова.
Утром мама Айрата разбудила ребят и пригласила их к завтраку. Оба, не сговариваясь, посмотрели в окно. Вид пустого двора поднял настроение Эдика.
– Ночью похолодало. Сейчас ниже минус двадцати, – сказал Наиль Валеевич, наивно предположив, что молодых людей интересует погода.
Как только Эдик и Айрат вышли из подъезда они нос к носу столкнулись с сержантом милиции. Это был тот самый настырный блюститель порядка, чьё чувство долга, как были уверены ребята, уже давно уступило инстинкту самосохранения.
Натренированным за время службы в «органах» движением он схватил Эдика за руку повыше локтя.
– Ну что, допрыгался? – улыбнулся сержант той улыбкой, которая не сулит ничего хорошего.
– Скорее уж добегался, – мрачно ответил ему Эдик.
– А на каком основании вы задерживаете гражданина? – начал было возмущаться Айрат.
– А ты что? Тоже хочешь? Может быть и ты вчера от нас бегал? – сержант схватил за руку Айрата и стал толкать обоих в сторону стоявшего с торца дома милицейского «уазика».
– Э–э! Вы чего! Он здесь вообще не при делах! – кивнул Эдик в сторону Айрата.
– Шагай, шагай. Там разберёмся кто при делах, а кто нет, – уже без улыбки сказал сержант.
– Не лень было всю ночь меня, рецидивиста закоренелого, пасти? – зло поинтересовался у него Эдик.
– А кто тебе сказал, что я тебя всю ночь стерёг? – вновь улыбнулся мент, – Я подождал, убедился, что меня «засекли» и ушел. А сегодня к восьми утра с патрульной машиной подъехал, подождал чуток и тебя с дружком «тёпленьких» взял. Я же знал, что вы студенты, что к девяти на занятия пойдёте.
Эдику стало очень обидно, что он так глупо попал в «ловушку», выставленную, как он думал, уступавшим ему в интеллектуальном развитии человеком.
Ребят возле «уазика» встретили ещё двое милиционеров. Они молча открыли двери переделанного в арестантский отсек багажного отделения машины. Обитое железом, оно не имело сидений и вообще не походило на место, где можно было перевозить людей. Согнувшись, чтобы не удариться о потолок, Эдик поставил ребром дипломат и сел на него. Айрат подложил вместо сиденья свой старый, кожаный портфель. Ко всему прочему оказалось, что арестантский отсек совершенно не отапливался.
Эдик посмотрел на Айрата и ему стало очень стыдно за то, что он невольно подверг своего друга подобному унижению.
– Извини, старик. Я не хотел. Как только приедем, я всё ментам объясню.
– Качумай. Мне то что? Это тебя отмазывать надо, – отмахнулся Айрат и кивнул в сторону кабины, – А сержант-то не только инстинктами руководствуется во время работы. Теперь я понимаю, почему ментов стричься заставляют.
– Почему? – не понял логику друга Эдик.
– Потому что это у нас с тобой, как в народе говорят, волос долог, а ум короток. А у них наоборот получается. Надо было мне, дураку, сначала выйти и осмотреться. А уж потом тебя на волю выпускать.
Когда приехали к Ленинскому РОВД, ребят высадили из машины и провели в «дежурку». По пути сержант похвастался перед сослуживцами, что привёз того студента, «который вчера уйти захотел». А с ним ещё одного. «Стахановец, твою мать!» – зло подумал про себя Эдик.
Дежурный офицер не стал оформлять задержанных, а сразу направил их вместе с сержантом к начальнику отделения. «Ничего себе кто мною заниматься будет!» – испуганно подумал Эдик.
Начальник РОВД был майором. Крепкий мужчина с тяжёлым взглядом и начинающими седеть висками прервал доклад сержанта. Он спросил ребят:
– Документы при себе есть?
– Студенческий билет, – стал открывать дипломат Эдик.
– И у меня, – полез в портфель Айрат.
– Не надо, потом, – махнул рукой майор и обратился к сержанту, – Ну что, Акбердин? Выследил правонарушителей? А вот если они сейчас в отказ пойдут и алиби представят – что делать будешь?
– Пусть только попробуют. Их тогда сразу на опознание предъявить надо будет тем, кого вчера задержали, – уверенно ответил сержант.
– Они что, трупы или вещдоки, чтобы их, как ты говоришь, «на опознание предъявлять»? Ты вчера во время дежурства почти два часа пропадал где-то. Сегодня с утра патрульную группу забрал. И всё это для того, чтобы сейчас привести ко мне вот этих двух студентов которые, якобы, причастны ко вчерашнему происшествию? – майор явно начал «заводиться», – А кто будет заниматься текущей работой, а? Я, Акбердин, напомню тебе, если ты забыл. На прошлой неделе у соседей в «Галантерее» из подсобного помещения два ящика «Тройного одеколона» украли! На Зенцова кто-то повадился с бельевых верёвок одежду воровать! И много чего ещё в журнале происшествий записано! А ты мотаешься чёрт знает где и выслеживаешь нарушителей порядка, вину которых ещё доказывать надо! Я не удивлюсь, если ты когда-нибудь приведёшь сюда старика-пенсионера, который в пятидесятом году, по свидетельству ушедших из жизни очевидцев, разбил форточку в подъезде где-нибудь в Биробиджане или Актюбинске и потом ещё помочился в песочнице детского садика! И вот только благодаря твоему упорству и усидчивости его найдут!
Молодые люди минут пять слушали разнос, учинённый майором сержанту Акбердину. Голос начальника РОВД, казалось, был слышен даже на улице. Его подчинённый явно был не рад, что связался со студентами, на которых потратил столько сил и времени. Когда майор закончил, сержант покинул кабинет начальника с таким видом, будто ему самому надо было садиться в арестантский отсек «уазика» и ехать в Управление внутренних дел города для дачи показаний. Эдик злорадствовал. Он почувствовал, что худшее уже позади.
Майор закурил сигарету и откинулся на спинку стула.
– Ну, и как вас зовут?
– Я Эдуард Амирханов, – поспешил представиться Эдик и, пока его друг не успел ляпнуть что-нибудь не то, добавил: – А это Айрат Валиахметов. Он вчера вообще с матерью в ателье ходил, когда демонстрация была!
Майор сделал затяжку и стал медленно выпускать дым через ноздри. Он выразительно посмотрел на Эдика:
– Вы в школе басни Крылова учили?
– Учили, – не понимая вопроса, ответил Эдик.
– Значит, вы должны помнить, что когда в товарищах согласья нет, то они в показаниях путаться начинают, – пояснил начальник РОВД. Сделав выразительную паузу, он задал вопрос с интонацией, которая предполагала только утвердительный ответ: – Я так понимаю, что вы тоже с его мамой в ателье были?
– Да, конечно, – сразу же сообразил Эдик
– Тогда сейчас объяснительную у дежурного напишите – и свободны. Может, ещё на занятия успеете.
Молодые люди, не прощаясь, повернулись к двери и вышли из кабинета. Айрат пошёл в сторону «дежурки», но Эдик остановил его:
– Постой, я сейчас!
Он развернулся, открыл дверь и опять вошёл в кабинет. Начальник РОВД удивлённо посмотрел на него.
– Прошу прощения, товарищ майор. Спасибо большое за то, что поверили нам. Я только хотел спросить а что стало с теми, кого... Ну, кто вчера был там, – Эдик показал рукой в сторону улицы Ленина.
– А я не знаю, гражданин Амирханов (правильно запомнил?) Ими ребята с Коммунистической двадцать девять занимаются.
«КГБ!» – пронеслось в голове Эдика и его сердце чуть не выпрыгнуло из груди наружу. Но он постарался скрыть свой страх и, на этот раз попрощавшись, вышел в коридор. Айрат ждал его возле двери.
– Ты чего это? Покаялся что ли? – спросил он.
– Ага, сейчас. Здесь, блин, покаяния, как и признания, в задницу засунуть надо. Менты – это не церковь, а, скорее, инквизиция. Они работают не на прощение, а на приговор.
Написав в «дежурке» одинаковые, как под копирку, объяснительные, ребята направились к выходу из РОВД. Навстречу им попался сержант Акбердин. Он сделал вид, что совершенно не знаком с бывшими задержанными. Эдика подмывало окликнуть его и сказать ему какую-нибудь оскорбительную чушь. Но он сдержался.
– Козёл, блин! Небось, уже представлял, что ему благодарность за нас объявят и в звании повысят, – тихо сказал Эдик своему другу, – Он, поди, абсолютно уверен, что карьеру можно делать, идя по сломанным судьбам людей. И ничего зазорного в этом нет. Типа, не по трупам же.
– А ты уверен, что границы его гуманизма простираются настолько далеко? – засомневался Айрат, но потом добавил: – Хотя в одном я соглашусь с тобой – сержант Акбердин далеко пойдёт. Если, конечно, не заблудится.
Друзья вышли на улицу, по которой за день до этого Эдик и ещё пара десятков студентов прошли траурной процессией всего лишь два квартала. На трамвайном кольце Айрат хлопнул друга по спине:
– Ладно, я пошёл. У нас теперь с тобой разные дороги. Я с латентными диссидентами стараюсь не общаться. Знакомство с ними в нашей стране может выйти боком. А то и задом!
Он дождался зелёного света, перешёл на другую сторону улицы, затем повернулся и крикнул:
– Смотри, после занятий не устраивай никаких акций выражения траура или безмерной радости! А если захочешь, то помни, что «Без вины виноватые» – это пьеса Островского, а «Без вины осуждённые» – это драма жизни!
Эдику не хотелось идти на занятия. Ему было интересно узнать о судьбе задержанных демонстрантов у завсегдатаев «Шанхая». Но до его открытия оставалось почти полтора часа, а к морозу добавился ещё и ветер. Эдик повернулся, чтобы пойти к остановке трамвая и увидел дядю Мишу. Старик уже был на рабочем месте. Он поставил на крышку морозильного прилавка пустое алюминиевое блюдце для мелочи. Подойдя к прилавку, Эдик машинально положил в блюдце двадцать копеек и только потом подумал: «Зачем? В такую-то холодрыгу?». Но было уже поздно – дядя Миша быстрым движением руки в обрезанной под крайние фаланги большого и указательного пальца шерстяной перчатке смахнул монету с блюдца.
– Пломбир, пожалуйста.
Старик протянул ему «брикет» и, как подпольщик-связной, глядя куда-то в сторону, тихо спросил:
– Ну, что? Выпустили?
– О чём вы, дядя Миша? – спросил его Эдик, засовывая мороженое в дипломат.
– Молодец, правильно отвечаешь, – сказал старик и стал протирать тряпкой прилавок, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
Подошёл трамвай и Эдик поспешил сесть в него. Он устроился у окна, ногтем соскоблил с него иней и стал смотреть на дядю Мишу, который так же, как и сержант Акбердин, не хотел теперь его замечать. Когда трамвай тронулся, ему показалось, что старик незаметно помахал рукой.
Эдику вспомнились слова старого еврея о том, что Уфа – это не Нью-Йорк и даже не Москва. Нью-Йорк был чем-то инопланетным. Поэтому Эдик плохо себе представлял что могло произойти с ним, будь он жителем этого города. Из трансляций «Голоса Америки» и Би–Би–Си ему было известно, что после ввода советских войск в Чехословакию в Москве, прямо напротив мавзолея на Красной Площади состоялся немногочисленный митинг протеста. Участников той манифестации быстро «повязали», не дав никому уйти. Зато «буржуи» из них потом узников совести сделали и прославили на весь мир. Эдика такая перспектива не устраивала. Он опять вспомнил слова дяди Миши, вернее, его покойного родственника, про бремя праведника и ореол мученика. Не имея ничего возразить еврейской мудрости по существу, молодой человек подумал: «Хорошо, что я живу не в Москве!».
Но Эдику всё-таки было немного обидно. Ведь в Уфе у него, помимо демонстрации, были погоня, задержание, «привод» в милицию и последовавшее за всем этим счастливое освобождение. Тем не менее, знали о его похождениях всего несколько человек. Для миллионного города, а тем более всего мира – это всё равно, что никто.
Впоследствии Эдик ещё долго размышлял о том, почему начальник Ленинского РОВД решил «отмазать» совершенно незнакомого ему студента. Наверное, он тоже слушал «Битлз», когда был молодым и был в курсе кто такой Леннон? А может, его достала тупорылоупёртость сержанта Акбердина, который готов был удавиться сам или удавить кого-то другого ради того, чтобы торжествовал закон? Так или иначе, но Эдику очень хотелось верить в то, что причины, по которым майор не стал его «оформлять», были проявлением солидарности с участниками траурного шествия.
Зная, что все задержанные демонстранты имели беседу с КГБшниками, Эдик кое-как удержался от того, чтобы рассказать кому-нибудь из друзей о своём приключении. Потому что он воспринимал всё произошедшее с ним как приключение со счастливым концом. И даже готов был поверить в то, что ему помогал его ангел-хранитель.
Собственно говоря, так оно и было на самом деле. Только вот «ангелом-хранителем» Эдика был не кто иной, как дядя Миша. Будучи негласным личным осведомителем начальника Ленинского РОВД, он сразу же после разговора с бывшим одноклассником внучки закрыл «торговую точку» на перерыв и направился в райотдел, чтобы рассказать своему оперативному руководителю о «траурной демонстрации». В разговоре, который, как обычно, происходил за закрытыми дверями и без свидетелей, продавец мороженого сослался на Эдика Амирханова, как на своего информатора. В душе он попросил прощения у молодого человека за то, что наговаривал на него. Но расчёт старого еврея оказался абсолютно верным. В соответствии с «Положением об агентурном аппарате и доверенных лицах органов правопорядка СССР» начальник Ленинского РОВД принял решение не оформлять потенциального агента, если тот окажется среди задержанных студентов. Дабы не разрушать сформированную дядей Мишей сеть осведомителей.
Ну, а тех, кому не удалось сбежать, и кто не был знаком с продавцом мороженого – например, Салыча и Мукася – после допроса в республиканском КГБ осудили на 15 суток за хулиганство. Такой приговор «самого гуманного и справедливого суда в мире» жестоко сказался на дальнейшей судьбе молодых людей: их сразу же отчислили из учебных заведений, студентами которых они были. Большинство из отчисленных «загремели» весной в армию. Но никто из «залетевших» не сдал организатора и других участников шествия. Потому что они искренне считали, что этим осквернили бы память Джона Леннона.