4. Рожденный в лагерях... \ Born in the camps...

Я родился на 501-й стройке ГУЛАГа.

Мы жили в деревянной избушке вместе с бабушкой. Избушка была небольшой, теплой, и мы ютились там всей семьей. В мою бытность заключенные уже разъезжались по всей России. А мать рассказывала, как все начиналось.

Баржа – днем ли, ночью ли – привозила людей практически в никуда. Вместе с багажом и детьми их выбрасывали на берег, и баржа уходила. Но не зря говорят, что северяне – особые люди: местные жители подбирали ссыльных, селили у себя. В первую очередь тех, кто с детьми.

Кто-то селился прямо в колхозной конюшне, выбора не было. На улице трескучие морозы, а в конюшне подле животных – более-менее тепло.

I was born at the 501st construction. We lived in a small wooden house with my grandmother. Though the house was small but cozy and our whole family huddled in it. I witnessed how the prisoners were spreading over the country, but my mother would tell me how it all began. Day and night, the barge was bringing people practically to nowhere. People, children and their few possessions were thrown on the shore and the barge departed. It is no wonder they say that the Siberians are different – the locals hosted the exiles and allowed them to stay in their houses, especially, those with kids. Some of them stayed in the stables belonging to kolkhoz, there was no other choice. It was freezing cold outside and in a stable, near the animals those people could have some warmth.

Ссыльных было много. Поволжских немцев, прибалтов, калмыков массово выкидывали на берег. Были ссыльные и из других регионов, но в меньшинстве. Калмыки, помню, так и остались в конюшнях, а немцы летом дружно начали строиться: сами таскали лес, сами поднимали стены. В течение года-двух они уже заселились в собственные деревянные дома.

Обустраивались и прибалты. Они заняли старые бараки 501-й стройки: отремонтировали их, привели в порядок. Постепенно все приспособились. У прибалтов, к примеру, были хорошие портные, и мы заказывали у них одежду. Калмыки, в большинстве своем, работали в колхозе, чаще с лошадьми. Каждый нашел себе дело в наших суровых краях.

There were many exiles. Volga Germans, the Balts, and the Kalmyks were massively thrown on the shore. There were exiles from other regions, too, but they were in the minority. I remember that the Kalmyks stayed in stables, but the Germans, as soon as summer came, started together to build houses. They carried woods and raised walls. In a year or two, they had their own wooden houses. The Balts were also settling down. They occupied old sheds of the 501st construction, repaired and improved them. With time, everyone adapted to new conditions. Among the Balts, for example, there were good tailors and we asked them to make clothes for us. The Kalmyks preferred to work in kolkhoz, mainly with horses. Everyone was occupied with something in our harsh land.

На бабушкиной улице обитали самые разные люди: молдаване, калмыки, украинцы, татары, почти весь бывший Союз! Мы вместе играли, вместе учились, вместе росли. Вот мы бегаем-бегаем, раз – забежали, допустим, к татарину Кольке Абубакерову всей толпой, пообедали. В следующий раз ко мне пришли, мама накормила. И никогда не было национальной вражды.

Да, мы дрались, всякое бывало между ребятней, но мы всегда были на равных! Сейчас я понимаю, что это было заложено в нас родителями с самого детства. Отношение к людям закладывалось в семье. Оценивались поступки, а не национальность.

Different people lived on my grandmother’s street: Moldovans, Ukranians, Tatars, Kalmyks, practically all former USSR! We were playing together, going to school together, growing together. We were playing and running and then dropped by a Tatar Kol’ka Abubakerov and had meals together. The next time everyone came to me and my mother fed us. And we never knew what was national discord. Of course, we had fights sometimes, anything could happen between the boys, but we were always on equal footing with each other. Now I understand, that seed was laid by our parents since the early childhood. It is the family that lays the ground for the attitude to people. We would evaluate deeds but not nationality.

В 1953 году, после смерти Сталина, стройку закрыли, заключенных выпустили на свободу. Только вот путь домой возможен был лишь по реке. В те годы здесь ходили теплоходы «Калашников», «Россия», «Римский-Корсаков».

Но зимой никуда не уехать: вертолетов не было, на оленях тоже не добраться – все ждали навигацию. И все съезжались в Салехард, разбредались по квартирам, устраивались, как могли. Отец служил на 501-й стройке, естественно, нас все знали. И наша избушка была переполнена до самой весны. Люди приезжали, а родители никому никогда не отказывали.

Как сейчас помню: и спали на полу (у кого-то матрасы были, кто-то сено искал), и еда была общая, и делились всем, и помогали друг другу, никто не роптал. А уехав, люди долгое время потом писали теплые письма с благодарностью за человеческое отношение.

In 1953 after Stalin’s death, the construction stopped and all the prisoners were released. The problem was they could get back home only along the river. In those times, Kalashnikov, Tyumen, Rossija, and Rimsky-Korsakov motor ships were navigating the river. But in winter, it was impossible to leave our places – no helicopters and you could not get where you wanted riding a deer as well. So everyone waited for the start of the navigation. People came to Salekhard and settled where they could find a place. My father worked at the 501st construction and naturally, everyone knew us. And our small wooden house was full with people until spring. People kept coming and my parents never refused anyone. I can clearly remember that people were sleeping on the floor (some had mattresses, some had to look for hay), we shared our meals and helped each other. No one complained. When people left, they had been writing letters with warm words of gratitude for treating them humanely.

Позже, когда я учился уже в классе шестом, эту избушку мы снесли и рядом построили с отцом новый деревянный дом. Пока избушку разбирали, я нашел много любопытного на чердаке: книги (сталинские еще, в кожаных переплетах), радиоприемник, утварь всякую. Мне все это показалось интересным, не стал выбрасывать – обычная подростковая практичность и любознательность.

Скажем, кружку алюминиевую мог для чего-то использовать, радио было интересно восстановить и послушать. А сегодня эти вещи находятся в моем личном музее. Не выброшена бабушкина швейная машинка, не выброшена прялка, все сберег! И в каждом предмете – особенность своего времени и теплота домашнего очага.

Later, when I was in the 6th or 7th grade we demolished that small wooden house and my father built a new bigger house. When the old house was being taken to pieces, I found many interesting things in the attic. There were books (from the Stalin’s epoch in leather bindings), a radio receiver, and different stuff. Those things seemed interesting for me and I did not throw them away. Of course, I never thought about creating a museum at those times. It was just curiosity and pragmatism typical for any teenager. For example, I could use an aluminum mug for something, it was interesting for me to repair a receiver and listen to the radio. And now all these things are in the Museum. My grandmother’s sewing machine was not thrown away, we kept her spinning wheel as well. And each object keeps the traces of those times and the warmth of a family home.