Неизвестный Сезанн

Иногда, случай может взболтать порядок повседневной жизни, и стать тем окном, взгляд в которое приведет к странным откровениям. Он выплеснет на поверхность сознания что-то, существования чего в себе ты и не подозревал.

В тот день я задержался на работе и мне пришлось отложить мою обычную пробежку до более позднего часа. Парк в это время, покрытый молочной пеленой тумана, напоминал полотно Моне. Однако, ограниченная видимость меня не беспокоила. Я знал дорожку как свои пять пальцев. Туман даже приправил моё восприятие псевдо ожиданием.

Вышел немец из тумана
Вынул ножик из кармана
Буду резать, буду бить
Все равно тебе водить.

Приблизившись к отметке трех четвертей круга, я заметил неопределенные контуры человека, сидевшего на траве, шагах в двадцати от дорожки. Заинтригованный, я остановился, и сделал пару шагов к сидящему человеку.

‒ Все в порядке?

‒ Я то в порядке ‒ отвечал старческий голос – чего не могу сказать о моей ноге. Думаю подвернул. Не могу наступить. Споткнулся. Проклятый туман.

Подойдя ближе, я узнал этого человека. Этот старичок обычно гордо гулял в парке опираясь на тросточку.

‒ Зачем же вы так далеко отошли от дорожки? ‒ спросил я, стараясь приподнять его с земли.

‒ Нет, нет, не так! ‒ его лицо исказилось от боли и раздражения – с другой стороны!

Я подумал “Какой брюзга, поди помогай такому”.

‒ Я хожу там, где мне заблагорассудиться. Вот так, вот так, правильно – прокомментировал он после того, как я взвалил его на спину.

Наклонившись, чтобы произвести эту операцию, я почувствовал запах мочи, и тогда понял для чего он сошел с дорожки.

‒ Куда ты меня тащишь?

‒ Сейчас донесу до скамейки, а потом позвоню в неотложку.

‒ Нет, нет. Просто донеси мени до машины.

Особой радости мне его слова не доставили. Уж как‒ нибудь, а повежливее он мог бы быть.

А где ваша машина?
Вон там – показал он на стоянку на пригорке. К счастью для меня, он был “кожа да кости“.

Везти он не мог. Подвернута была правая нога. Я усадил его на пассажирское место его желтого Кадиллака Севил и только спросил

‒ Куда?

Йон, так звали этого старика, жил недалеко от парка, и жил один. Когда мы приехали, мне пришлось повозиться с его замком, прежде чем я смог открыть его входную дверь. В машине я его рассмотрел. Его лицо – овал обернутый пергаментом, с глубокими прорезями морщин и протуберанцами варикозных вен, отстояло далеко от любого эталона красоты. Цвет его глаз, когда‒ то, возможно, голубой, как вода в заливе Мексики, сейчас тоже напоминал цвет воды, только той, которая была разлита по кухонному прилавку из желтого мрамора с коричневыми прожилками. Но выражение глаз было гордым и даже слегка высокомерным и насмешливым и словно говорило: “Да я некрасивый. А ты что - Апполон Бельведерский?“

Открыв дверь, я возвратился к машине, еще раз взвалил Йона себе на плечи и внес его в дом.

‒ Куда? – взглядом я искал диванчик или кресло, чтобы его опустить.
‒ Отнеси меня в спальню. Прямо по коридору и налево. Там у меня есть инвалидное кресло.

Дом был завален всяким хламом. Приходилось лавировать, чтобы чего нибудь не задеть.

‒ Хорошо – прокомментировал он когда я опустил его на кровать – теперь выкати кресло. Вон там в чуланчике.

Разместившись в кресле, Йон покатил в кухню за льдом. На этот раз я смог рассмотреть детали обстановки. Я был удивлен. Не столько тем, что в квартире старого человека были старые вещи, сколько их необыкновенным количеством.

Сервизы старинного высокого пробы серебра для кофе, чая, сахарниц, тяжелых блюдец и подносов из серебра и бронзы, красивые коричневого стекла вазы, раскрашенное турецкие стаканы, Китайские картины на рисовой бумаге, статуэтки Будды, керамические английские или немецкие пузатые кружки, изношенные турецкие, персидские и арабские коврики, африканские изогнутые статуэтки, из черного дерева или какого‒ то черного камня с инкрустациями из слоновой кости. И все это покрыто толстым слоем пыли.

Заметив что я смотрю вокруг он провозгласил:

‒ Моя коллекция! Что внушает уважение?

‒ Без сомнения.

‒ Ты можешь вытащить пакет со льдом из ледника?

Когда это было сделано и я предложил отвезти его назад в его спальню, он приподнял руку в протестующем жесте.

‒ Довольно, довольно. Теперь я уже сам… Послушай, я благодарен тебе за помощь. Оставь мне свой телефон. А это мой – и он протянул мне свою визитную карту.

Йон позвонил мне через две недели и пригласил прийти.

‒ Приходи с женой, сказал он.

‒ Вам повезло с мужем, сказал Йон, похлопывая меня по плечу, ‒ и обращаясь к моей жене, после того как актуальность темы “скорость восстановления после вывиха“ себя исчезала.

‒ Вы правы. Мой муж ‒ хороший человек, вставила моя жена – а вы знаете. Что он сказал о Вас?

‒ Наверное то, что я большой грубиян.

‒ Ну, что вы – моя жена расширила глаза в требуемом для ситуации недоумении. – Как раз напротив. Он сказал что вы – особенный человек. И мой муж, между прочим, не дает таких характеристик просто так.

Все это конечно было плодом ее воображения – я никогда подобных слов не произносил. Впрочем, в данном случае, я был доволен ее находчивостью. Несмотря на внешнюю грубость, в Йоне было что-то привлекательное. Может быть – это было осознание не случайности его существования.

Я всегда удивляюсь способностям моей жены говорить людям приятное. Она это делала всегда, как тот цыган, который порол своих детей заранее, с расчетом на то чтобы их будущие провинности не были бы им, не дай бог, спущены.

‒ Это типично твоё мышление – обычно парировала она– все, что я делаю это – бываю вежливой. Дай людям случай показать себя с хорошей стороны.

‒ Какой он урод – шепнула она мне на ухо и любезно улыбнулась Йону.

‒ Йон улыбнулся мне удовлетворенной улыбкой, показывая мне глазами, что он ценил этот навык в женщинах. Разговор зашел опять о коллекции Йона. Мы встали из-за стола и пока шли за ним, моя жена восторгалась каждой вещичкой. Я тоже старался попасть в тон, когда взор Йона обращался ко мне.

‒ Что вы думаете об этой картине?

Картина – пейзаж изображавший загородный дом где‒ то в южной Европе судя по архитектуре – Франции или Италии. Дом утопал в зелени.

‒ Хорошая работа – сказал я – Настоящий импрессионизм. Чья это?

‒ Сезанна.

‒ Сезанна? – перспросил я – Что знаменитый Поль Сезанн – французский импрессионист? И это подлинник?

‒ Разумеется – Йон горделиво выпятил нижнюю губу. Я не держу подделок. Это одна из его ранних работ. Того периода, когда он жил у своего отца в Аиксе.

‒ Как же он у вас оказался, если не секрет?

‒ Это долгая история – Германия, сорок пятый год. Как‒ нибудь я тебе расскажу, если к тому времени ты еще будешь жив – он рассмеялся своим смехом гиены.

– Так ты хочешь его или нет? Он оборвал свой смех так же резко, как и начал.

Надо сказать – это был сложный вопрос. Я любил Моне, Ренуара, Дега, был довольно равнодушен к Сислею, Мориссоту и Мане, и догадайтесь кого я терпеть не мог? Писсаро и, особенно, Сезана. Почему? Не знаю. Во всяком случае не знаю за границами “Мне нравится“ или “Мне не нравится“. И уж точно не знаю почему мне нравится или не нравится.

И почему, собственно, я обязан обожать Сезана? До того как он прославился были миллионы, людей которые его терпеть не могли. Он не мог даже продать ни одного полотна. А вот теперь он, поди ж ты, всеобщий любимец. “Вы не любите Сезанна? Какой стыд! “

Вешать это на стену ‒ что я с ума сошел? Я уж такой человек. Или мне нравится, или это меня раздражает – нет середины. И картина Сезанна определенно будет раздражать. В то же время отказаться от оригинального, подлинного Сезанна? Что я идиот? Такое полотно может стоить миллион. С ума сойти миллионное полотно в восемьсот долларовом апартаменте. Я беспомощно посмотрел вокруг. Господи, почему это не Моне или Ренуар?

Настойчивый взгляд Иона, однако, требовал немедленного ответа. Я как будто физически ощущал напор потока фотонов, устремленных из его глаз: “ты хочешь его или нет?", “ты хочешь его или нет?“

‒ Ну конечно, Ион. Спасибо большое. Спасибо. Только …

‒ Только что? Ты волнуешься насчет моих детей? Йон задержался на время, необходимое проглотить большой кусок яблока. – Не волнуйся. Моему сыну – упрямым движением он нагнул голову вниз – я не оставлю ни цента.

‒ Правда, почему? Я был рад возможности задержать разрешение инцидента, в то время как моя жена потянула меня под столом за рукав. “Молчи. Не твое дело. “

‒ Он развелся со своей первой женой ‒ продолжал Йон. ‒ Он, видишь ли, ее разлюбил – А я – Йон поднял палец, подчеркнув, таким образом, важность произносимых слов – Я её любил! Я!

Он сделал пару молчаливых шагов вперед назад, наклонив голову вниз еще больше, как будто смотря себе под ноги.

‒ Я все оставлю дочке – продолжал он как бы делая риторическое замечание. – Она хорошая. Она получит все это – он сделал полный оборот головой и глазами, указывая на обстановку дома ‒ и гораздо больше. Но она понимает в картинах как свинья в апельсинах – он рассмеялся характерным для него хохотом гиены, из чего я заключил, что его дочь была далека от искусства. – По крайней мере, ты знаешь о ком я говорю.

‒ Я бы с удовольствием, я невольно почесал затылок – только я не думаю, что у меня есть место для такой картины – постарался убаюкать его бдительность. Таким образом и моя нерешительность легко объяснялась.

‒ Я сам разберусь – в этот момент его улыбка показалась мне дьявольской. Это замечание было встречено необычайной радостью со стороны моей жены, которая щипала меня под столом, таким образом педагогично объясняя мне, что я идиот.

‒ Я приду в тебе домой и найду место на твоей стене – резюмировал Йон, ответив на мой изумленный взгляд.

Как только Йон вошел, его глаза сразу словно приклеились к тому месту на стене гостиной, где картина могла бы висеть. Он повернул ко мне голову с почти недоумевающим взглядом. Зеркальное отражение, сделало его потухший зловещий взгляд, по-детски веселым.

‒ Что же ты сказал, что у тебя не было места для картины ? Да оно просто идеально!

‒ Вы абсолютно правы! – моя жена бросила Йону улыбку звезды экрана. – Я, собственно, сохраняла это место для хорошей картины и вуаля! – она распахнула пальцы веером. ‒ Мой муж сейчас прибьет гвоздь в стене, чтобы мы могли ее повесить, а мы с вами – она взяла Йона под руку – пойдем к столу. Что вы будете пить? У нас есть замечательное легкое вино, коньяк, бренди, тагила, шнапс? ‒ ее любезный разговор замер в глубине столовой, обсуждая меню, в тоже время как я должен был повесить этот Сезанновский “дом с зеленью“ посередине моей собственной гостиной.

Йон уехал и я встал напротив картины, вглядываясь в нее, и пытаясь решить, что же я все‒ таки я так не любил в Сезанне?

Закрыв глаза, я постарался мысленно воспроизвести образ картины Сезанна. Вместо нее мне пришел образ картины Моне, одного из его руанских соборов. Моне ни о чем меня не спрашивал, ничего не требовал. “Я пишу как поет птица“, вспомнил, прочитанные где-то его слова. Для меня он открыл другое окно, другой способ видения видимого мира. Осязаемые объекты, которые я знал как часть моего жизненного опыта, как бы расплылись, перестали существовать, уступив место распознаванию их как мелькающие вибрации, как только вместилище света.

Сезанн, с другой стороны, производил впечатление правдоискателя, настолько верного искусству и природе, что он как бы обязывал меня к тому же, заставлял сравнивать свой путь поиска правды с моим собственным или, говоря попросту, с отсутствием такового. Если Моне дотрагивался до меня легко, то Сезанн схватывал за горло и стягивал как веревка.

В этот момент я почувствовал присутствие моей жены. Она подошла незаметно и, уперев руки в бока, тоже рассматривала картину.

‒ Из-за этого – я показал на картину – я даже не могу больше смотреть на свою собственную стенку. Я ее сниму. Так и знай.

‒ Ты таким не гибкий. Я, например, могу смотреть на нее совершенно спокойно. Мне она даже нравится. Зачем снимать со стены? Йону это может не понравиться.

‒ Понравится, не понравится… Плевать я хотел.

‒ Ну зачем же плевать? Если тебе так уж не нравится, мы ее закроем шторкой. Это неплохо даже с точки зрения осторожности. Кроме того мы должны ее застраховать.

‒ Так что же, позвони своему брату. Он уже застраховал нас на все что возможно. Добавь к этому еще и картину.

‒ За кого ты меня принимаешь? Я уже позвонила. Он сказал, что картина должна быть показана профессиональному оценщику.

‒ Ну так пусть он это и сделает.

‒ Конечно, и, причем, немедленно.

‒ Ну так что сказал оценщик? - Спросил я сразу как только пришел с работы.

‒ Между прочим, это была она.

‒ Какая разница? Она. Он.. . Что она сказала?

‒ Она сказала, что картина не числится ни в одном из каталогов Сезанна.

‒ Я знаю. Йон же сказал, что это его неизвестная картина.

‒ Ну дай же мне закончить. Она не в одном из каталогов Сезанна, но это совершенно точно – его стиль. Весь вопрос состоит в том, если это подлинник или только хорошо сделанная имитация.

‒ Ну так что же она решила в конце концов?

‒ Дело, собственно, за нами.

‒ Что ты имеешь в виду? – меня раздражали эти детали.

‒ Провести настоящее исследование довольно дорого…

‒ А если…

‒ А если мы его не проведем, тогда страховая компания застрахует ее только на сто тысяч. И то потому, что мой брат нажмет на все возможные кнопки.

Тут было над чем подумать. У меня не было причин сомневаться в честности Йона, но ведь он – не специалист, а только коллекционер. Он сам мог обмануться. В его коллекции было много очень ценных вещей, но с другой стороны, многие из них были, с моей точки зрения, просто хламом.

Моя жена продолжала разговор о страховой компании, на который я стал отвечать немного невпопад, потому что мне пришла в голову неожиданная мысль.

Если эта картина, не была картиной Сезанна, то что же означает эта моя явная к ней неприязнь? Действительно ли я терпеть ее не мог, или же я предопределил свою нелюбовь, просто потому знал, что она принадлежала кисти Сезанна, и поэтому не могла мне понравиться по умолчанию?

Может быть в моей закоренелой нелюбви к Сезанну его вины и не было. Может быть мой мнение, пусть даже внутреннее, не высказанное, но то которому я следовал, мнение противное большинству, было просто позой? Было чем-то, что я установил в дни молодости, просто потому, чтобы острее чувствовать свою индивидуальность.
И все эти годы, ведомый этим мнением, как метрдотелем ресторана, я никогда не переосмысливал ни своего отношения к Сезанну, ни своего отношения к искусству вообще.

Короче, “домик с зеленью” по‒прежнему висит в моей гостиной. Как я к нему отношусь? Даже и не знаю. Мы застраховали его на пятьдесят тысяч в надежде, что если его украдут, то он окажется подделкой. Йон по-прежнему жив и здоров. Иногда он приходит к нам и гордо стоит перед картиной, облокачиваясь на свою тросточку и выпячивая губу качает головой, как истинный гурман, который только что испробовал великолепного кофе.

Я очень хочу сформировать моё мнение о Сезанне заново. Но, в Лос Анжелосе, Сезан почти нигде не представлен. В ЛАКМЕ (1) числится только одна его работа. Значит нужно ждать до следующий заезжей выставки.

Моей жене же, картина даже очень нравиться. Она стала даже предметом ее гордости. Когда у нас собираются гости, она с гордостью показывает им картину

‒ Она написана в стиле Сезанна, – и, понижая голос до интимного шепота, она добавляет с загадочной улыбкой ‒ Это может быть даже оригинал – и, обращаясь ко мне, добавляет ‒ правда дорогой?

1 - LACMA | Los Angeles County Museum of Art