Письмо француза об обороне Севастополя

 Письмо французского солдата из Крыма, адресованное в Париж некоему Морису, другу автора: «Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора  капитулировать. На каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого  солдата — десять. А ты бы видел их ружья! Наверное, у наших дедов,  штурмовавших Бастилию, и то было лучшее оружие. У них нет снарядов.  Каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между  укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы  стреляем в женщин и детей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они  собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Женщины плюют в нашу  сторону, а мальчишки показывают языки. Им нечего есть. Мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на  пятерых. И откуда только они берут силы сражаться? На каждую нашу атаку  они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не  смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у  русского в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. Я,  милый Морис, иногда перестаю верить майору. Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед  вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз  отступали. Русские матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и  теперь защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал коренастый  малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб двух наших —  одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда  хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так  и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще несколько  шагов и свалился на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к  себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал: «Если  до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — А сейчас  поздно. Чего с ним возиться?». Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. В  землянке было совсем темно , хоть глаз выколи. Я долго лежал, не  ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег  спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с  порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как  полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь  одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей  землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из  руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж  миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если  раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а  пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать  войну. С такими людьми воевать безнадежно»