Подсматривая в замочную скважину

Всем привет!

Мне пришлось попотеть с этим переводом. Манера письма такова, что плохо ложится на руссский язык.

The Left Shoe First (Начиная с левой кроссовки)

By Sonia Yousaf

Просыпаюсь — и будто слышу призрак стадиона: пот, трава, и эхо, которого мышцы всё ещё ждут, чтобы догнать. Дождь стучит в окно — терпеливо, размеренно. Будильник дрожит, пока ладонь не заставит его замолчать. В сером свете линии на потолке размываются в дорожки, и где-то внутри тело вздрагивает, ожидая стартового пистолета, из которого больше никто не выстрелит.

Графитовый протез терпеливо прислонился к тумбочке. Иногда дождь всё ещё несёт призрачный запах резины и дыма — запах аварии, впитавшийся в погоду. Сначала я слушаю: дождь барабанит, как толпа, забывшая моё имя. Потом тянусь. Пальцы находят крошечную зарубку на холодном графите, сделанную много лет назад. И суеверие и свидетельсво. Вставляю протез. Замок щёлкает — чётко, окончательно. Равновесие возвращается после мелких переговоров: плоть со сталью, сталь с полом, гнездо тянет уже натёртую кожу — как язык, на котором я когда-то говорил бегло, а теперь должен снова переводить его для самого себя.

У двери стоят старые кроссовки — всё та же модель, синие полосы потускнели от лет. Ритуал успокаивает. Сначала левый. Потом правый. Всегда.
Раньше я приклеивал над кроватью мотивационные цитаты. На одной был чужой почерк. Ни одна не упоминала что протезы скрипят.
Телефон гудит на кухне — мир живёт по расписанию без меня. Не думая, я надеваю правую кроссовку и затягиваю шнурок. Останавливаюсь. Левая лежит нетронутая рядом с протезом.

На миг пульс совпадает с ритмом дождя.

Паника поднимается мгновенно, как жар. Срываю правую кроссовоку — обычную и чужую в руке — и смотрю на неё так, как верующий смотрит на разорванные чётки. Снимаю левый — медленно, осознанно. Будто пытаюсь уговорить утро вернуться в правильный порядок. Когда встаю, воздух кажется наэлектризованным — тишина после молнии, прежде чем мир решит: рухнуть или продолжать.

До аварии у мира были края, на которые можно было опереться. Дорожки — белые трещины на зелёном. Я знал, куда ставить ногу, где тратить, где беречь. Я был кометой из маленького города — достаточно быстрой, чтобы газетчики приходили на тренировки снимать пот, словно пот — свидетельство предназначения.
Ритуал начался как шутка. Во бытность в десятом классе кто-то сказал: «Сначала надень левую кроссовку — иначе боги запутаются». Он шутил. Я — нет. Надевал сначала левую— и день вставал на место, как закрывающийся ящик. В тот день я побил свой рекорд, услышал, как моё имя пронзило динамики и вернулось эхом, больше, громче. После этого надевание левой кроссовки сначала стало не ритуалом, а страховкой.

Мама приходила с термосом кофе и складным стулом, который так и не раскладывала. Стояла весь забег — сжатые губы, глаза яркие, как дождь. Она умела смотреть так, будто я уже пересёк финиш. Когда я выиграл соревнование на первенство штата, она заплакала в мою рубашку: «Я всегда знала, что миру придётся уступить тебе место». Я думал, что в этом и есть смысл победы — мир отступает.
Была тогда девушка. Клэр. Работала в спортотделе, раздавала номера, прикалывала булавки, смотрела на меня так, будто знала кто я. Мы поцеловались однажды за трибунами, пока духовой оркестр репетировал на стоянке — трубы спорили с зимой.

«Ты всегда начинаешь завязываешь шнурки с левого?» — спросила она.

Я кивнул.
Она засмеялась в мою шею: «Ты смешной».

«Я быстро бегаю».

«Это тоже немного смешно», — ответила она. Это звучало как благословение.

В утро аварии воздух имел вкус — металлический, как монета, слишком долго державшаяся во рту. Дождь висел на горизонте. Тренеры глядели в небо, рабочие поля нервничали из-за молний. Мы всё равно бежали. Мы всегда бежали. Я завязал левую кроссовку, затем правую. Коснулся косточки под коленом и сказал себе, это — удача.

Выстрел. Тело стало фитилём, звук — ветром. Дорожки тянули, толпа дышала как одно животное. Я был там, горел — и вдруг мир сложился пополам. Визг шин, резина, паника, стекло — и водитель, перепутавший служебную дорогу с парковкой, пробил забор и влетел в вираж. На вид — как в рекламе. На ощупь — как предательство.
Помню вкус железа. Чей-то крик. Мама перелезла через ограду, упала, встала, опять перелезла. Смотрела вниз и не понимала, где я. Остальное — как хлопок двери.

Больница учит новой грамматике: боль — глагол, надежда — то, что измеряют и записывают. Реабилитация — коридор, по которому учишься доходить до стула под аплодисменты. Медсёстры звали «солнышко», «чемпион», «герой». Люди присылали открытки с неприлично ярким солнцем. Тренеры приходили и говорили «храбрый» слишком громко. Клэр держала мою руку и не знала, куда смотреть. Шептал протезу, как собаке, которую нужно убедить остаться. Завязал левую кроссовку первую — даже тогда, даже на ноге, которая уже не чувствовала шнурка. Страховка, сказал я себе. Или, может быть, элегия.

Когда вернулся домой, квартира казалась меньше. Холодильник гудел знакомую ноту, окно вспоминало, как принимать дождь. Медали повесил над комодом. Кроссовки — оставил у двери, как пара, которой больше не нудно делится секретами. Жизнь продолжалась. Упрямая в самых неожиданных местах.

К полудню дождь из утешения превратился в фон. Обед — как мокрый картон. Думаю, истекает срок годности боли, не пропустил ли я дату, когда она должна была закончиться.

В комнате отдыха наливаю кофе — горький, слабый, неважный. Локтем задеваю чашку — она крутится, брызгает, оставляя бурое пятно на правой кроссовке.
Замираю. Миг — ничего. Потом Клэр из бухгалтерии — другая, ведь вселенная любит плохие шутки — падает на колени с салфетками. «Всё в порядке», — говорит мягко, как будто обращаясь к ране.

Она, наверное, меня пожалела. Я слышу доброту в её голосе. «Нет», — отвечаю резче, чем хотел. — «Не в порядке».

Тишина сжимается, пульс гремит в ушах. Культя ноет — глухое предупреждение тела, когда сердце не слушает. Я всё равно вытираю — неловко; протез скребёт по плитке, словно упрёк, кожа в гнезде тянется, фантомные пальцы сжимаются в пустоте. Когда поднимаю глаза, её уже нет — стоит, уходит, комкая влажные салфетки в кулаке.
Автобусные окна запотели, город превратился в помехи. На светофоре женщина в красном пальто смеётся в телефон. Смех режет дождь, словно звук живой.
Квартира пахнет мокрой тканью и старым кофе. Холодильник гудит. Промахиваюсь мимо крючка, ключи падают — оставляю как есть. Жду, пока день вытечет из тела.
Не вытек.

В тёмной ванной молния режет отражение на части: шрам, щёка, размытая граница ноги. Касаюсь ладонью стекла — будто оно может что-то вернуть. На миг вспышка возвращает другого человека: плечи расправлены, обе ноги, лицо с фотографий.

Свет гаснет. Я тоже.

Ветер дрожит в окне. Гул растёт, пока не остаётся только он. Я поднимаю костыль и бросаю. Стекло отвечает — острым дождём, падают трофеи, трескается рамка. Потом — ничего, только дыхание: хриплый вдох, хриплый выдох. Комната та же — и меньше.

Пыль от осколков прилипает к поту на руках, маленькие звёзды, которые не стряхнуть.

Становлюсь на колени среди осколков. Маленький золотой бегун лежит обезглавленный у колена — на полпути, незавершённый. Беру в руку — металл холоднее, чем должен быть. Смех застревает в горле. Ставлю фигурку обратно, аккуратно, будто она всё ещё чувствует бег.
Намеренно завязываю правую кроссовку первой. Сердце спотыкается, ждёт кары. Ничего. Тишина после — не одобрение, скорее щель приоткрытой двери.
Завязываю левую. Надеваю куртку. Выхожу.

Парк чёрный и скользкий под вязами. Дыхание превращается в пар. Мимо пробегает джоггер, кивает — как ветераны, узнающие друг друга без вопросов. Я принимаю стойку, не делал этого годами, и позволяю телу решать. Первые шаги — уродливы, лезвие шлёпает, другая нога ищет чужой ритм. Гнездо тянет, фантомный зуд вспыхивает — но я держу линию. Почти падаю в лужу, машу руками — и удерживаюсь.

Бегу дальше.

Дыхание горит в груди. Мышцы возражают. Всё равно бегу. Лезвие щёлкает в такт сердцу — как аплодисменты, зажатые в кулаке. Толпа в голове — это просто погода. Пистолет — гром. Дорожка несёт вперёд и возвращает назад.

Дома стою на кухне и слушаю ровный гул холодильника — как мира, слишком упрямого, чтобы заметить, кого не хватает. Это метроном, в котором я живу теперь. Делаю вдох — просто чтобы проверить, могу ли. Это не благодать, но что-то.
Дни колются, как щепки: работа, дождь, сон, повтор. Ритуал жив. Левый ботинок первым. Иногда пробую наоборот — правый первым, проверяю, не расколется ли небо. Иногда хочу, чтобы раскололось. В наказании есть облегчение, в нём порядок. Но мир отказывается благословлять или проклинать по приказу. Он непослушен.
В четверг звонит тренер. Не слышал его голос годами. Всё тот же хрип, та же уверенность мужчин, верящих, что тело — просто механизм, которому нужны правильные инструкции.

— Как ты, чувак?
— Нормально.
— Мать говорит, работаешь слишком много.

Пауза — ждёт честности, которой я не даю.

— В субботу встреча команды, — говорит он. — Барбекю, байки. Приходи.

Я представляю поле. Забор починен, краска свежая, будто стереть старую краску — то же, что исцелить.

— Не могу, — отвечаю. — Работа.
— Врал ты всегда плохо, — говорит он и вешает трубку.

В ту ночь сон вернулся. Я на старте, пальцы подрагивают, бёдра напряжены, дыхание ровное, каждое — отмерено, словно деньги. Выстрел. Первый шаг. Второй. Третий.

Дорога раскололась, но на этот раз я легко перепрыгнул через капот. Я просыпаюсь, задыхаясь, во рту ещё старый вкус железа финишной черты.

В субботу всё же иду. Говорю себе, что просто осматриваю площадку для благотворительного забега на 5к от офиса. Лгать легче, когда есть цель.
Служебная дорога перекрыта пластиковой цепью. На трибунах мои бывшие товарищи по команде смеются смехом, обернутым в прошлое, — смехом тех, кто перерос свои собственные мифы. Тренер стоит, сложив руки, солнце делает его лицо вылитым из стали.

Держусь на расстоянии, чтобы не стать объектом забот. Отсюда виден вираж. Краска свежая, как рана.

— Привет, — говорит кто-то. Клэр — та, первая. Время сделало своё: кое-где смягчило, кое-где обострило. На руках у неё малыш, грызёт крекер.
— Привет, — говорит кто-то, и это Клэр — та, первая Клер, а не из офиса. Время сделало своё: смягчило одни черты, обострило другие. Она держит на бедре малыша, который увлечён разгрызкой крекера.

— Думала, это ты.
— Точно, — выдыхаю.

Она мельком бросила на мою ногу взгляд — короткий, выработанный для таких деликатных обстоятельств.

— Ты хорошо выглядишь, — говорит и тут же смеётся. — Прости. Я никогда не знаю, как сказать что-то не неуместное.

— Всё, что говорят в таких случаях, — не то, — отвечаю. — Лучше уж доброжелательное не то.
Стоим, смотрим, как первокурсники встают в колодки.

— Ты ещё бегаешь?
— Иногда.
— Ты быстро бегал.
— Бегал, — соглашаюсь. Слово звучит как маленькие похороны.

Тренер замечает меня, машет, но не зовёт по имени. Я поднимаю руку — достаточно.
Когда дым от гриля застилает воздух и истории начинают повторяться, я иду по виражу один. Рекортановая поверхность помнит мои ноги. Моя нога тоже делает, что может. Останавливаюсь там, где машина сломала мир. Шрама нет — только воздух, чуть ушибленный.

Бежать не собираюсь. Но бегу.

Два шага. Три. Протез находит ритм, неуклюжий, но настоящий. Гнездо тянет, фантомные пальцы сжимаются с каждым шагом. Пробегаю метров двадцать, может двадцать пять, пока лёгкие не взбунтовались. Все вежливо отворачивается. Сгибаюсь, руки на коленях, жду, пока что-то внутри решит — сломаться или продолжить.

Рука ложится на плечо. Тренер.

— Не надо, — говорит он. Не имея в виду бег. — Никогда не надо было.

Он прав, но только в том, что доказывать не нужно никому другому.

Я киваю, выпрямляюсь и шучу о своих сорока тренировочных повторах. Он смеётся, и в этом смехе слышна доброта. Ухожу не прощаюсь.

Благотворительный забег организовали быстрее, чем ожидали. Отдел кадров в восторге от символики — проводить его на стадионе. Маркетинг назвал его «Влево. Вправо. Вперёд». Я слишком громко смеялся, когда предложили выступить.
Прихожу рано. Дорожки блестят, как стекло. Рабочий спрашивает:

— Заблудились?
— Я с забега, — отвечаю. Он кивает.

Иду по виражу. У кромки лужа — отражает небо так, будто можно шагнуть прямо туда.

Вокруг никого. Принимаю стойку, не делал этого годами.

— Так точно, — говорит тело.
— Так точно, — отвечаю.

Бегу.

Пять шагов. Десять. Протез щёлкает в такт моему пульсу, фантомный зуд вспыхивает, гнездо давит в знак протеста. Другая нога помнит — медленнее, но готова. Чувствую жжение в груди. Вираж появляется, как вопрос. Я вхожу в него, как в доверие — не впервые, но осторожно. Останавливаюсь, потому что сам решил. И в этом — победа.
В луже на секунду появляется двуногий мальчик: весь из голода и скорости. Потом вода колышется — и его нет. На его месте — я. Одна нога и один протез. Я не злюсь на эту подмену.

Из памяти выплывёт голос матери:

— Я встала, несмотря на то, что никто другой не аплодировал.

Я завязываю сначала правый ботинок. Ничего не происходит. Тишина, что следует за этим, — не одобрение. Просто пространство.

День забега. Палатки, номера, суета. Отдел кадров уже плачет — и, пожалуй, впервые это выглядит честно. Дети носятся, как маленькие кометы. Кто-то благодарит меня за то, что я “вдохновляю”, будто я изобрёл само выживание.

Когда зовут к микрофону, я говорю лишь:

— Раньше я бегал быстро. А теперь — нет. Сегодня я пытаюсь быть чем-то другим.
Толпа аплодирует — благодарная за простоту.

Звучит гудок. Бегуны рвутся вперёд. Я стою в стороне и смотрю, вслед их бегу, — звук шагов похож на начинающийся дождь.
Позже, когда медали розданы и поле пустеет, я прохожу дорожки в последний раз. Лужи больше нет. Солнце сделало то, что обычно.

Я звоню матери.
— Закончено, — говорю я. — Добежали. Все счастливы. Завтра будут ныть мышцы.
— А ты? — спрашивает она.
— Я встал, — отвечаю я.

В автобусе по дороге домой город выдыхает вокруг меня — обыкновенный, прощающий. На своей остановке я поднимаюсь по ступенькам медленнее, чем хотел, но быстрее, чем боялся. Холодильник гудит, когда я вхожу, всё так же ровно — как мир, слишком упрямый, чтобы заметить, кого в нём нет.

Я снимаю ботинки и держу их в руках. Потом ставлю рядом у двери — левый и правый, на этот раз равные.

В зеркале я встречаю человека, который несёт меня. Он не тот мальчик, каким я был, и не герой, которому хлопают. Он — процесс. Я касаюсь шва, где кожа встречается с гнездом, не как сделки, а как приветствия.

Снаружи снова начинается дождь. Я завязываю шнурки, не глядя — то с левого, то с правого, — и выхожу в мир, который всё ещё находит для меня место.
Это всё ещё не благодать. Но на этот раз — достаточно.

---

Мои два цента. Рассказ основан на добротной идее того, что в жизни человека приходит момент когда надо становиться взрослым и принимать жизнь такой как она есть: ни суеверий ни Санта Клауса. Разумеется сам способ перехода из одного состояния в другое бывает разный, и в этом рассказе он трагичен.

Стилистика наполненна своеобразними образами и сравнениями, которые помогают читателю войти в резонанс со внетренними переживаниями протагониста. В тоже время тон повествования романтический если не высокопарный. И это заставило меня несколько раз улыбнуться.

С точки зрения обстоятельств трагедии, неожиданного въезда машины на стадион, решение хоть и возможное, но маловероятное. Такое решение заставило меня поднять брови.

С точки зрения деталей, мне показалось, что автор сама никогда не участвовала в состязаниях по бегу, чему свидетельствуют многие выдуманные, а не реалистичные детали.

Например непонятно какова была коронная дистанция протаганиста. Если он бежал с колодок, то дистанция не могла быть длиннее, чем 400 метров. Но в тексте упоминается забег на 5к. Покрытие стадиона упоминается как резиновове. На самом деле ото сложный полимеор вроде рикортана.

В отношении спортивной обуви употреблено слово sneakers. В то воремя как сникерс употребляют только при кроссе по пересеченной местности, а на стадионе бугут в шиповках.

Также ощущения бегуна во время бега тоже переданы неверно- нафантазированы.
В целом же вполне читабельный и добротный рассказ.