Снеговик

Его лепили всем городским двором: шмыгающие носами подростки катали снег, складывали готовые шары друг на друга, кое-где заливали водой плохо стыкующиеся между собой детали и старательно возводили свое детище все выше и выше. Ребятам хотелось, чтобы их Снеговик был самым заметным, красивым и большим.
Вместо ведра Сашка-конопатый из второго подъезда аккуратно водрузил на красавца шикарную кастрюлю с цветочками, а Олечка вместо носа воткнула огромную красную морковку. Сделать глаза взялся Славик – для этого он притащил огромные черные пуговицы, отполированные, как зеркало. А Валерка даже пожертвовал свой шарф и повязал им изваяние.
К позднему вечеру, когда Снеговик был готов, стайка ребят и взрослых окружили его, поводили со смехом хороводы, попели песни. Затем взрослые бахнули в ночное небо пробкой от шампанского, мужики покурили, детишки похрустели конфетами, и затем все дружно разбрелись по квартирам встречать Новый год.
В больших черных домах за желтыми глазницами окон гремели куранты, звенели бокалы, дребезжала посуда. Кому-то стало жарко, открылась форточка, откуда полилось сладкоголосое: «Ю май харт, ю май соул…».
Где-то хлопнула дверь подъезда и на ночную морозную улицу вышел старичок. Чиркнув зажигалкой и запустив в новогоднее небо струйку табачного дыма, он еще постоял немного, затем прокашлявшись, потихоньку направился к снежному истукану, возвышающемуся в центре детской площадки. Тот стоял с гордо воздвигнутой наверху кастрюлей и сверкал своими гигантскими черными глазами-пуговицами, в которых отражались и ночные звезды, и луна, и желтые окна с пляшущими за ними людьми. Появился в них и облик подошедшего деда.
– Стоишь? – спросил он Снеговика. – Ну, стой, стой…
Дядька зачем-то носком ботинка попинал уже отвердевшее подножье статуи:
– Крепко сделали – то ли с сожалением, то ли с восхищением выдохнул он. И добавил: – Мои чертенята-внучата лепили.
Еще постояв минутки три и высосав до самого фильтра сигарету, он по-старинке поплевал на затухающий огонек, затем плотно затоптал ее в снег:
– Вот ведь зараза! Никак бросить не могу! Всю жысть с этим табаком воюю, и врачи ором орут: «Бросай, Иван Кузьмич, а то помрешь раньше времени – два инфаркта как-никак». Нет, не могу, язви ее в душу! – выругался старик и продолжил: – Вон, веселятся все, пляшут да поют, а мне там душно! На моем счету таких новых годов уж больше семидесяти было.
Снеговик по-прежнему беспристрастно молча отражал в своих черных блестящих глазах-пуговицах звездное небо, желтые окна и одинокого деда. Тот подошел поближе:
– Ах, Валерка-сорванец! Свой шарф завязал, – на этот раз в его голосе зазвучали нотки гордости. – Он хороший растет, добрым будет, последнее отдаст. А вот что со Славки с Ольгой получится – не знаю пока.
Дед опять закашлялся и засунул правую руку себе под полушубок, под грудь.
– Дожить бы да глянуть на них, на взрослых, – старик посмотрел на снеговика, и вдруг его осенило: – А ведь ты их увидишь! Меня не будет, а вот тебя здесь будут строить, катать ледяные комки, язви тя, каждую зиму! И сам Валерка, и Славик с Олечкой, и их внуки, и правнуки, и даже Сашка-конопатый, и весь двор! Ты же и пять, и десять, и двадцать лет здесь стоял – скольких перевидал, и вечно торчать будешь. Выходит, ты вечный, а я нет?!
Ошарашенный этой мыслью дед еще раз оглядел снежное изваяние с кастрюлей, морковкой вместо носа и повязанным коричневым шарфом, обошел вокруг и, что-то бормоча себе под нос, побрел обратно к подъезду, откуда выходил.
И опять Снеговик остался в центре двора один. По-прежнему на нем красовались кастрюля с цветочками, яркая морковь, шарфик, повязанный сердобольным Валеркой, и огромные черные сверкающие пуговицы-глаза, в которых отражались звезды, окна и фигура уходящего старика.