В "святые" 90-е когда рухнул нерушимый Союз и заодно наша семья. Она рухнула, как карточный домик, под порывом ветра с моря. Отец, бывший инженер, работающий на заводе, где раньше гудели станки и всё крутилось и вертелось, была жизнь. А сейчас это ужасное место, где под дождем ржавеют и превращаются в прах. Видя это, отец не выдержал и уехал в неизвестном направлении — то ли в Москву на заработки, то ли просто подальше от этой серости и безысходности, что накрывала нас всех. Оставил он после себя стопку неоплаченных долгов, но обещание вернуться с деньгами и разобраться с ними, но его обещания растаяли быстрее, чем снег в марте. Мама, хрупкая женщина с руками, огрубевшими от стирки в холодной воде, вдруг стала всем для нас: отцом, матерью, кормилицей и щитом от всего мира, который вчера еще был стабильным и надёжным, а сегодня сжирал людей заживо и запивал их кровью. Времена были ещё те, но...
Мы жили в старой хрущевке на окраине Жанаозена (бывший Новый Узень), где стены пропитались запахом капусты и сигаретного дыма от соседей. Сестра моя, Ленка, была на три года младше — ей едва семь стукнуло, когда всё это закрутилось. Я, двенадцатилетний пацан с ободранными коленками, пытался изображать главу семьи: таскал воду из колонки, когда отключили горячую, и дрался с мальчишками за пустые бутылки, которые потом сдавали на крохи. Но голод — он не спрашивает возраста. Он просто приходит, тихонько, на мягких лапках, как тень, и поселяется в животе, а потом в глазах, делая их пустыми и жадными.
Но мама не сломалась. Утром, пока мы спали на продавленном диване, она вставала в четыре, разжигала старую газовую плиту на балконе — электричество то и дело рубили — и месила тесто. Руки ее двигались механически, как у часовщика, собирающего механизм: мука, что досталась по блату у бабки с рынка, дрожжи из-под полы, картошка, которую она выкапывала в огороде у тети Нюры. Пирожки выходили неровными, золотистыми комками с начинкой из лука и картошки — ничего лишнего, но пахли они так, что слюна текла ручьем. Она укладывала их в корзину, укрывала чистой тряпицей, надевала свою потрепанную куртку с капюшоном и уходила на пляж, там всегда было много людей. И был большой шанс что-то заработать.
Там, среди отдыхающих в красивых одеждах и ни в чём себе не отказывающих, она стояла с пирожками часами. "Пирожки горячие, свежие! По пятьдесят копеек!" — кричала она, и голос ее, обычно тихий, как шелест листьев, звенел над шумом. Деньги? Копейки. Но на них покупали хлеб, молоко для Ленки, а иногда — даже пачку гречки. Я провожал ее до двери, а Ленка цеплялась за подол ее юбки, но мама всегда отмахивалась мягко: "Сидите тихо, ребятки, я скоро". А мы оставались одни, с пустым холодильником и часами, что тянулись, как резина.
Однажды зимой, когда снег валил стеной, а мороз щипал за щеки, как злой пес, мама вышла в особенно ранний час. Я проснулся от шороха — она собирала корзину в полумраке кухни. Ленка еще спала, свернувшись калачиком под одеялом. Я сел на кровати, и в тот миг увидел ее лицо: бледное, с тенями под глазами, но с той упрямой искрой, что не гасла даже в самые черные дни. Она улыбнулась мне криво, погладила по голове: "Не ходи сегодня, сынок, холодно. Я мигом". И ушла, хрустя снегом под ногами.
Мы с Ленкой просидели у окна весь день. Она рисовала пальцем узоры на запотевшем стекле — домики с дымом из труб, которых у нас не было. Я рассказывал ей сказки про то, как отец вернется с чемоданом конфет и мы все поедем в Москву, на Красную площадь. Но внутри все сжималось от голода, от этой пустоты, что грызла нас изнутри. Вечером, когда сумерки уже сгустились, а мама не возвращалась, Ленка заплакала: "Где она? Пирожки-то...". Я обнял ее, шепча, что все будет хорошо, но сам не верил.
Вернулась мама за полночь, с пустой корзиной и горстью мятых рублей в кармане. Снег таял на ее волосах, куртка примерзла к плечам. Она села за стол, не раздеваясь, и мы с Ленкой уставились на нее, как волчата на добычу. "Холодно сегодня было, — сказала она тихо. — Никто не покупал, все свои проблемы решают". Но в ее глазах была та же тоска, что и в наших — тоска по нормальной жизни, по теплу, по еде, которую можно съесть, не думая о завтра.
На следующий день она вышла снова. И на следующий. А мы учились ждать, голодные, но гордые, потому что мама не сдавалась. Те годы закалили нас, как сталь в горне: Ленка выросла и стала врачом, я — специалистом по IT-технологиям, а мама... Мама до сих пор печет пирожки на праздники, но теперь для внуков, и в ее глазах не грусть, а тихая победа. Союз рухнул, но наша семья устояла благодаря её стойкости и вере.
