Слепой Бог

 Реханинсберг был затоплен кровью.

Не то чтобы это было чем-то необычным — вовсе нет, это случалось каждые выходные. Однако Джордж твердо помнил, что сегодня пятница. Машины, которые не успели убрать перед кровопадом, стояли, отражая стеклами багрянец и отблески солнца; забытые столики центральных кафе унесло потоком, и они плавали в крови, будто маленькие лодочки. Улицы украшали разноцветно-красные флаги — это жильцы не успели снять висевшее на длинных веревках белье, и, покрытое кровавыми брызгами, оно повисло, подергиваясь на ветру.

Джордж жил на четвертом этаже. Море крови едва доходило до его окна, и это было очень удобно; за это даже списывали дополнительную квартплату. Четвертый этаж не зря считался самым лучшим. Ему лишь нужно было спустить надувную лодку, привязанную к крепкой балке из-под занавесок, и пересесть на мягкую резину. Отвязав трос, он вспомнил, что забыл портфель дома; пришлось сдирая ногти в кровь хвататься за карниз, чтобы не унесло течением, и подтягивать лодку обратно к окну.

По пути на работу он встречал таких же обеспокоенных лодочников, то тут, то там: одни обсуждали странное поведение погоды, другие же просто негодовали из-за последствий. Забавно, что он не услышал ни слова про то, откуда все это началось — но совсем не удивительно. Местные жители не любили обсуждать эту тему. Это считалось максимально дурным тоном, словно указать собеседнику на неопрятно поглаженную рубашку или грязь на ботинках.

Прибыв на место, его ждал по-своему приятный сюрприз. Отдел страхования, где он работал, по всей видимости, полностью затонул в крови — кто-то не до конца закрыл окно, и весь этаж был застлан багрянцем. Сторож, с которым Джордж курил, утонул. Жаль, но интересно — покойники, захлебывающиеся кровью, тоже синие или все же красные?

Работать было негде, да и не с чем. Бумаги со страховыми договорами, исписанные сносками мелким шрифтом, теперь все были просто кучей слипшихся красных листов. Эта мысль почему-то безумно нравилась Джорджу. В один момент небо разрушило тысячи договоров о страховании домов и машин как бы в шутку над бесконечными хитростями и невыплаченными долгами. Жаль, правда, охранника: он ни в чем не виноват, но что поделать, верно?

Верно. Правда, помнил об этом только один Джордж. Остальные будто не замечали, а когда он попробовал спросить, что будут делать с телом, глава отдела лишь поморщился и ушел дальше щебетать над уничтоженными бумагами. Обсудить это, как и что угодно еще, было решительно не с кем. Свободное время тяготило, будто давило вакуумом изнутри с непривычки.

Тогда он снова залез в лодку и поплыл по улицам к центру, будто по инерции. По дороге Джордж вспомнил, что приличный человек не будет шляться по городу без цели, и решил зайти в старую церквушку, где он бывает каждое воскресенье. Они с отцом Петром всегда неплохо ладили, но виделись лишь по воскресным службам. К тому же, его можно было предупредить о смерти охранника; возможно, он даже найдет, кому позаботиться о теле.

— Джордж! Рад видеть тебя, сын мой, — отец был стар. Сидя на балконе, он пыхтел трубкой, а сквозь клубы дыма пролетали маленькие капли крови, разделяя его на отдельные серые лоскуты. Казалось, ему все равно на приличия: он не подал Джорджу руки, когда тот сходил с лодки, и даже не указал на швартовочный трос. Но было в нем что-то заставляющее забыть об этих мелких помарках.

Они налили себе по стакану виски и вновь вышли на балкон. Городская суета была совсем рядом, но отсюда смотрелась как-то комично; церковь же пустовала, ибо какой дурак пойдет туда не на службу? Джордж рассказал про погибшего охранника, и отец позвонил кому-то из гробовщиков, поблагодарив его. После они сидели в тишине, слушая шум улиц.

— Эй, Джордж, — отец вдруг прервал уютное молчание, — как ты думаешь, что с погодой?
— Не знаю, отец.
— Никаких догадок?
— Деяние бога. Наверное, мы снова где-то нагрешили?

Отец рассмеялся.

— Нет, вовсе нет, сын мой. Как раз наоборот.
— В каком смысле, отец?
— Ты ведь знаешь, как все это началось?
— Конечно. Но об этом не принято говорить…
— Да-да, естественно. Но не мог бы ты мне рассказать, все же, что ты помнишь?

Молчание. Конечно, все было не так просто.

— Ты ведь тогда еще не родился, да, Джордж?
— Нет, отец.
— И ведь ты не знаешь, да?
— Нет, отец.

Старик тяжело вздохнул и отпил из своего стакана. В очередной раз разогрев трубку, он продолжил.

— Конечно, об этом не принято говорить, но мне все же хочется тебе рассказать, Джордж. Ты не против?
— Вовсе нет, отец. Говорите.
— Рассказ будет не очень длинным, Джордж. Тут все довольно просто.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что Господь ослеп. Уже довольно давно. Религия придерживается мнения, что не просто ослеп, но выколол себе глаза, дабы не видеть ужасов земных. И с тех пор он плачет кровью, каждые выходные, когда ему следует отдыхать, а человечеству — молиться. Когда-то это случалось лишь раз в неделю; после уже два, теперь, может, и три будет. Такие вот дела.

Отец замолчал, наблюдая за медленно сползающими каплями. Но Джордж, кажется, молчать не собирался.

— Отец!
— Да?
— Но как же так?! Зачем Господу плакать, если он может исправить? Ведь он всемогущ, а мы — всего лишь дети его.
— Скажи мне, как ты исправишь плохо воспитанного ребенка?
— Я…
— Никак. Может, ты сейчас не поймешь, ибо детей у тебя нет, но у меня — есть. Никак. Со временем люди перестают меняться, теряют шанс на искупление, вставая в лыжню своей судьбы. Попробуй доказать что-то старику — он даже если и согласится, в следующий раз снова сделает, как хотел.
— Но мы не старики.
— Правда? А сколько род людской уже ходит по земле? Я тебя умоляю. Много.
— Но…
— Но? Но за тысячи лет ничего, по сути, не поменялось. А хочешь убедиться — глянь на тело твоего приятеля, охранника. Я знал его — он был отличным человеком. Кормил семью. Были бы мы все, как он, такого бы никогда не случилось. А в итоге он умер за грехи остальных. Мучительной, долгой смертью. И знаешь, что забавно?
— Что?
— Господь даже не увидит его смерть, Джордж.

Отец замолчал. Джордж тоже. Так они и сидели в затопленном кровью городе — старики-люди в церкви ослепшего бога, чувствующие, что их конец стал на день ближе, принявшие этот факт, но не способные ничего более сделать.