Против природы. Неожиданная встреча.

Эта история произошла очень давно, лет  сто назад.  Тогда была перестройка, полное отсутствие мобильников  и модное слово «кооператив».

Один такой кооператив возил с Волги мороженую рыбу. У кооператива была фура на двадцать тонн - старая, больная, со сломанными кабинными замками.
В состав кооператива входили хозяин Иван Петрович,  он же водитель, мозг и переговорщик с нужными людьми; бухгалтер, она же жена хозяина и я, в основном продавец свежемороженой рыбы на выезде,и вообще, куда пошлют.

Мы ездили по маленьким городам России и продавали рыбу. Прямо из машины.
И вот однажды приехали на цементный завод. Была морозная февральская пятница и зарплата. В магазинах рыбы не было, а на заводском складе прямо из фуры – выбор, как у буржуев, а ж пять видов. Цена вопроса – ящик рыбы директору.

Иван Петрович доставал ящиками рыбу из фуры, разбивал монтировкой на куски и деньги мешками в кабину складывал. Мешки были такие полиэтиленовые, с ручками, по шестьдесят копеек, кто помнит. Как мешок денег наберется, Иван Петрович ручки мешку связывал  и в кабину прятал.

Еще была одна сумка хозяйственная на молнии. Ее первую Иван Петрович прятал.
И как спрячет деньги в кабину, так делает вид, что кабину закрывает. А делать вид, что открывает, каждый раз забывал. Муторное этот дело – деньги прятать мешками.

Продавали мы рыбу с обеда и пока охранники не пришли нас разгонять. Им завод на выходные закрыть надо, людей с доверенной территории выгнать и сесть в подсобке телевизор смотреть под чай и бутерброд с колбасой докторской. Или эстонской.

В общем, погрузили мы свои весы, мешки с деньгами и поехали домой, в лунную ночь по каким-то степям и лесам,  сто километров всего-то до дома Иван Петровича, чтоб назавтра рано поутру на рынок бежать места занимать, рыбные хлебные.

Отъехали мы от завода километра четыре и застряли на горе.

Не то, чтобы совсем на горе. А на самом подъеме. Раскатали горку самосвалы с цементом, и нашей фуре бедненькой старушке никак по этому льду не взъехать. Уж и так и эдак Иван Петрович пробовал газовать, и фуру «дорогой машинкой» называл, и к тому, кто все может, тоже обращался.

Не помогло. Там склон оказался в сорок пять градусов. Наша машинка и в летние-то времена на такую горку только с разбегу могла бы въехать. А теперь, если только назад скатиться и с разгону попробовать еще раз взлететь. А сзади-то – высоко, скользко и ничего не видно.

Потом Иван Петрович ругаться стал. А я сижу рядом и все еще не  переживаю. Думаю, Иван Петрович выкрутится как-нибудь, уж он что-нибудь точно придумает, он толковый и в переделках и не таких бывал.

Он и придумал.
Пойду, говорит, обратно, на цементный завод. Там телефон есть, может, и самосвал какой с песком дежурный найдется. Нас только тот, что с песком может вытянуть.

Потом еще подумал. И то не каждый. Или вот военный какой тягач. Этот даже лучше, прикинул Иван Петрович количество проданной рыбы.

Я посмотрела в темное окно на эту непуганую военными тягачами зиму и  сильно засомневалась.

Иван Петрович вытянул из-под сиденья мешки с деньгами и монтировку. Монтировку мне в руки дал, а мешки обратно спрятал.
Дверь, говорит, никому не открывай. А, если кто полезет, ты его в лоб монтировкой.

А если двое полезут, спрашиваю я. Второго – тоже по лбу, грустно так и не очень уверенно говорит Иван Петрович. Ты, говорит, главное, сиди тихо и свет не зажигай, может, никто и не заметит. А я часа через два буду.

И ушел.

Я сижу, в окно смотрю. Небо звезды не показывает, мороз сквозь вот такие дырки в дверях в кабину щемится. А я монтировку на коленях держу. Мешки с деньгами пятками в валенках контролирую.

Решила до тысячи считать.
Досчитала до пяти. Тысяч. Ни разу не сбилась.  Делила в уме на 60 до третьего знака после запятой. Потом сбилась. Часов у меня нет, поэтому решила, что час прошел.

Ожидание перестало казаться таким ужасным, каким казалось  сразу после ухода Ивана Петровича. Всего-то еще раз досчитать до пяти тысяч.
Но почему-то уже не считалось.

Из всех возможных развлечений  в   мире  мне доступна была только  монтировка на коленях. Я сердито пнула мешки под сиденьем валенками. Взяла монтировку в правую  руку и угрожающе махнула в сторону предполагаемого противника.
Тяжелая игрушка выскользнула из рук, ударила больно по колену и валенку.

Я смотрела в окно и думала о том, что в лоб этой монтировкой получу я сама. От первого же, кто дверь в кабину откроет. А что ее открывать, дверь-то без замков.
Дамочку  с монтировкой в руке, ночью,  в степи вряд ли будут спрашивать о погоде. Вырвут оружие из рук – и в лоб. Да и вырывать не придется – сама выроню.

Я спрятала монтировку за мешки с деньгами. Было холодно, страшно, а два часа все не заканчивались и не заканчивались.

И тут в окне слева мелькнула тень. Я закрыла глаза и подумала, что даже, если сразу отдам мешки с деньгами -  не все, конечно - мне все равно дадут в лоб. Чем-нибудь.

 Сижу зажмурившись, думаю про разные вещи. Что два часа уже давно прошли, а Иван Петрович так за мной и не приехал. Что глупо сидеть на мешках с деньгами и пустыми руками в варежках. И что я ни от кого не убегу в своих валенках 45-го размера. А Иван Петровичу тяжело будет без меня рыбу продавать. Он же нервный, на людей с монтировкой бросаться будет.

Что-то на меня никто не бросается, подумала я. Потом еще немножко подумала про монтировку, аккуратно открыла глаза и посмотрела сквозь лобовое стекло на темную темную ночь.
Никого не было.

Никому-то я не нужна. Даже грабителям. Никому не хочется ночью в пургу по степи ходить и у одиноких безоружных дамочек деньги отбирать.
И даже Ивану Петровичу не нужна. Сидит себе, небось, в теплой каморке с охранником, чай пьет. Ждет, когда утро настанет, чтобы позвонить какому-нибудь дежурному аварийному тягачу. А я даже не знаю, до скольки надо считать, чтобы наступило утро.

И тут рядом со мной, совсем совсем близко, прямо у моей правой ноги раздался вой. Страшный волчий вой. Он был такой близкий и такой ужасный, что я сначала подпрыгнула. А потом у меня вывалилось сердце прямо на мешки с деньгами. А потом отвалились руки и ноги.

Волк сидел возле моей дверцы и выл на невидимую мне луну. А я думала о том, что вот он сейчас навоется, потом услышит, как я дышу и станет подпрыгивать и хвататься лапами за ручку, пытаясь открыть дверцу.

А ее так легко открыть! Надо только допрыгнуть и нажать лапой на сломанную ручку!
Волки сильные и здоровые. И голодные. Мой так точно голодный. Он допрыгнет. И откроет.
Вот сейчас он начнет царапать когтями по железу и я закричу.

Я зажала рот рукой, а волк вдруг стать выть перед самой машиной. Умный волк, подумала я, чего зря в кабину ломиться. Он сейчас начнет подпрыгивать, чтобы заглянуть и посмотреть, есть ли кто там.

Я смотрела в черное лобовое стекло и видела страшную волчью пасть. И зубы. Он были такие огромные и острые, что могли запросто перекусить мою бесполезную монтировку.

Эта дурацкая волчья морда все стояла и стояла перед моими глазами, а вой все продолжался и продолжался.

Это было невыносимо в конце концов! Я не могла больше дрожать и не не дышать, и думать о том, как эти огромные зубы будут грызть меня!
Сколько этот дурацкий волк будет ходить вокруг моей машины и выть на свою дурацкую луну!
Я не могу это больше терпеть в конце концов!

И я закричала. Так громко, как только могла.

Белый кооооооооонь, белый конь я тебя потеряяяяяяяял …

Потом зажмурилась, вспомнила, что Иван Петрович говорил сидеть тихо, и закричала еще громче

Белый кооооооооонь от меня по степи ускакал
Белый конь, белый конь потерял я коняяяяяяяяяяяяяяяя…

И так мне стало жалко вдруг этого коня, который потерялся ночью в степи.
Кругом белый снег, и конь тоже белый, никто его не может найти. И он уже никогда не увидит своего хозяина.

И я кричала еще громче, чтобы не заплакать от жалости к этому коню, вот такая я жалостливая.

Я, наверное, сто раз прокричала эти три строчки, потому что все остальные забыла и не хотела вспоминать.

Потом попробовала взяться за «Четвертые сутки пылают станицы». Но петь про огонь и страдания поручика Галицина было как-то не к месту, и белый конь опять вернулся в мой репертуар.

Я сорвала голос, мне было жарко, и я не услышала, когда волк перестал выть. Зато я вспомнила строчку про хозяйку корчмы, вдохновенно размахивала руками и отбивала ритм валенками по мешкам.

А Ивана Петровича все не было и не было.

Он вернулся через шесть с половиной часов.

Сначала он заблудился, когда шел на цементный завод. Все-таки метель и темно. И дорога незнакомая. Потом долго будил охранников, которые и не спали вовсе, а смотрели телевизор в теплой будке и не слышали, как в ворота стучит Иван Петрович. Потом они долго думали, кому бы трезвому позвонить. А Иван Петрович все набирал свой домашний номер, чтобы сообщить жене, что с нами все в порядке, просто мы опаздываем случайно.

Но жена его уже наварила борща и напекла котлет. А нас все не было и не было. И тогда она стала звонить в гараж. Потом в скорую. И даже на пост ГАИ на въезде в город смогла дозвониться. Потому что она уже волновалась.
И телефон ее был все время занят. Иногда она заходила на кухню, опять ставила греть борщ и котлеты, смотрела в окно и возвращалась к телефону.

Так Иван Петрович и не смог до нее дозвониться. Чтобы сказать, что с нами все в порядке. И она продолжала бояться нехорошего.

Потом охранники отправили Ивана Петровича в деревню – как выйдешь за ворота, направо, километра три, а там пятый дом от колодца - за трезвым бульдозеристом. И он, сколько шел в темную ночь, столько переживал за меня. И немножко за деньги.

Но трезвый бульдозерист уехал на выходные к теще, и поиски пришлось начинать сначала. Все это было так долго и бессмысленно, что Ивану Петровичу тоже хотелось кричать и выть на луну. Но он все равно справился и приехал за мной на каком-то огромном бульдозере. Наверное, это был бульдозер. И вытащил нашу несчастную фуру на ровное место. А потом отсыпал пьяному уже сто лет бульдозеристу полмешка денег и взял с него обещание доехать живым до своей деревни.

А потом мы приехали домой к Ивану Петровичу. Его жена долго на нас ругалась. И это было так здорово, потому что потом, когда она перестала плакать, мы ели борщ с котлетами и пили горячий чай. У меня болело горло, и я шепотом рассказывала про волка, а Иван Петрович про то, что надо фуру гнать в ремонт, а то можно попасть в историю.

С тех пор я очень люблю борщ. Борщ – это когда тебя ждут и тебе есть куда возвращаться.

А когда Малинин своим красивым голосом поет про белого коня, я всегда представляю себе, как огромный белый волк бежит по снежной степи на цементный завод.