Диалоги на тетрадных полях. Сколько ангелов

               
— Сколько ангелов поместится на острие иглы? — шутливо спрашивает Инсар Рияз.

Чародей, как раз уколовший палец о пресловутое остриё, внимательно разглядывает капельку крови, словно надеясь увидеть на ней следы.
— Не знаю, — признаётся он. Хмурится. — Но давай посчитаем. Одна смерть для того, кто уже не жив. Капля яда и капля крови. Один чародей и один ифрит. Вместе с ними — сорок бед, две капли хрусталя, девятнадцать белокрылых птиц, двенадцать тысяч звёзд, одно негасимое пламя, семь шагов и семь заклинаний, одна чашка чая и одна — кофе, пятьсот пылинок на сапогах, четыре листа бумаги. Сколько это в ангелах?
Ифрит Инсар Рияз чешет затылок и вздыхает.
— Не знаю, — говорит. И разводит руками: — У меня всегда было не очень хорошо с системами счисления.
— Тогда пока придётся оставить так, — говорит Чародей. — А там, может, найдём того, кто нам посчитает.
И возвращается к пришиванию так не вовремя отлетевшей пуговицы, пока Инсар Рияз, бормоча, чтобы не забыть «семь шагов, столько же заклинаний, две чашки…» прибавляет к четырём листам бумаги ещё один — записывая на нём нехитрую формулу.

И когда серебристая рыба строго стучит плавником в окно и указывает на часы, дескать, пора-пора…
Когда звёзды на небе — засидевшиеся дома игривые щенки — скребут лапами по продрогшему от вьюги небесному своду…
Когда пепел, кровь и кость обвивают запястья Чародея, и всё вокруг — сталь, медь и пыль, одно и то же, шёпот и звон…

Вот тогда Чародей встаёт, встряхивает рукав с пришитой на место непослушной пуговицей из горячего смоляного металла. Надевает до конца рубашку, застёгивает плащ и встаёт. На шее вместе с огнём терновника — два хрустальных флакона. В один из них ныряет ифрит, уютно устраивается внутри, горячий комок света и пламени.
И они идут — с витых перил балкона сразу на крышу, огонь и хрусталь перестукиваются-перезваниваются на груди Чародея. Черепица морозно хрустит под ногами, и каждая чешуйка похожа на замёрзшую-застывшую каплю крови. Чародей улыбается счастливо и протяжно свистит.
И звёздные щенки с тявканьем сбегают вниз, неуклюже скребут когтями по обледенелому небесному склону, по всей этой жгучей, прозрачной, невероятной синеве. И ластятся к коленям, и почти сшибают с ног, подпрыгивают, облизывая руки.
Чародей тихо смеётся от счастья и становится на колени, и колюче-шершавые звёздные языки тут же облизывают ему всё лицо, оставляют колючие блёстки в невыбритой щетине. Чародей гладит пушистые серебристые спины, зарывается носом в жёсткий колкий мех и снова тихо смеётся от переполняющего его счастья. Небо — непроглядная тьма, оставшаяся без звёзд, затмевающих свет фонарей, и тьма эта отражается в плаще Чародея, ясная, шёлковая и тёплая.
— Девятнадцать белокрылых птиц, — задумчиво говорит Чародей, и все слова его сейчас — заклинания, в каждом жесте сквозит волшебство, рвётся из-под кожи, тщательно скрываемое там весь день. Просыпается, клубится — пылью звёздной, зёрнами россыпи веснушек, ночными огнями.
И срываются птицы с черепичной крыши, белоснежными перьями задевают, колышут ночную мглу — тьма моя, спаси, укрой, убереги… Ифрит смотрит сквозь хрустальное стекло, прикасается ладонями, вместо морозных узоров расцветают на стенках флакона огненные цветы.
Чародей идёт. Звёзды льются за ним потоком, лают, повизгивают, скулят, прижимаясь к ногам. Ловят распахнутыми голубыми глазами свет ночных фонарей — и фонари будто бы меркнут, а звёзды становятся ярче, и все улицы затоплены ими: нескончаемый свет, лёгкие искры. И тогда Чародей машет рукой, и звёздная свора, неуклюжие щенки, тонколапые гончие бегут за ним, и воют одинокой луне, оставшейся в небе — эй, мы всё ещё есть, не печалься, мы вернёмся, правда-правда, и расскажем, какая же ты прекрасная, так хорошо видно, если смотреть отсюда! Но луна и так слышит — восхищённый этот вой, легче ветра, звонче стали.
А ифрит почти спит в своём флаконе, ночь — не его время, засыпает негасимое пламя, сворачивается в клубок, похожее на гибкую огненную ящерицу. Инсар Рияз греет его на груди.

А Чародей идёт, гуляет с ясными звёздными щенками, с крыши на крышу, звон каблуков и цокот когтей по цветной черепице, и Агатина башня — поворот по флюгеру, туда, куда бежит сегодня ночью ветер, потому что ветер быстрее всех, и ему уж точно можно верить, если выбираешь направление.
Но ветер тоже бьётся о рябую зеркальную гладь, попавшуюся на пути, воет чуть возмущённо — и бросается прочь. А Чародей замирает. Касается пальцами поверхности. Глядится неуверенно, мириады звёзд за его спиной, и всё зеркало — сплошной свет.
Чародей улыбается: мол, посмотрите, сколько вас, — но звёзды замирают настороженно за его спиной, рычат, поскуливают и лают. И водопадом льются с поверхности сияющего стекла тонкие злые нити, гладью вышитые по канве стекла ядовитые травы. Белладонна, чемерица, болиголов — ровные стежки, резные листья, плотная паутина ниток. Только аконита среди них нет и быть не может. Зеркальная гладь рвётся наружу, плещет, как вода. Вышивка искажается.
Чародей даже охнуть не успевает, и руки его, и плащ теперь — бумажные крылья, и зеркало сворачивается полотном почти внутрь себя — в отражение пустого хрустального флакона, — замыкается на нём, запирает внутри.
Заточённая в хрусталь бумажно-чернильная чужая душа на хрупкой цепочке, и ничего больше нет.

Только остаётся на крыше звонкая стеклянная капля, слишком горячая для колдовских нитей, слишком живая. Потому что спит в ней ифрит.

И просыпается от холода. И немедленно выскальзывает из флакона. Потому что уж если огненный дух мёрзнет — это полное безобразие. И вполне себе повод для возмущения. И даже для вылезания наружу, в ночное безумие.
Инсар Рияз выбирается наружу, выпрямляется на крыше во весь свой немаленький рост — и звёзды тут же, скуля, прижимаются к нему, дрожат, пытаясь согреться. Ифрит зорко оглядывается по сторонам. Он сам сейчас — будто единственный источник света на весь город, луна прячется за вуалью туч, звёзды меркнут.
Чародея нет нигде.

А на краю крыши сидит Джэр’майо, старый знакомый, улыбается криво, пальцами перебирает цепочку, на которой висит хрустальный флакон. О стекло не бьётся, не стучится замершая на месте белая бумажная птица с чернильным цветком вместо сердца. Ифрит щурится зло, Джэр’майо оборачивается делано медленно, скалит в улыбке острые, как у всех злых духов, зубы, все три ряда, пасть разверзается от уха до уха, и совсем он теперь не похож на человека. Но и Инсар Рияз — гроза, огонь поднебесный, волосы перетекают в потрескивающее пламя, сияющие лучи, и молнии высверкивают в глазах.
Но Джэр’майо, разумеется, совсем не боится. Таким, как он, вообще почти ничего не страшно, кроме самих себя.

«Ну и какого же чёрта, а? — хочется спросить ифриту, но он только трещит, молнии того и гляди хлынут из глаз, не раствориться бы от гнева в небесной тверди. — Какого же чёрта ты творишь?»
«Просто так, — острозубо скалится в ответ злой дух. — Потому что я — это я, потому что мне положено творить зло, потому что тому, кто так давно пытался заточить себя самого в хрустале, такой опыт только на пользу, не переживай, спали же принцессы в своих гробах, вот и твой Чародей поспит». Прозрачный камень обнимает белую птицу трепетно, чтобы не повредить крыльев. Чернильный цветок тревожно дрожит.
И Инсар Рияз вдруг успокаивается. Гасит пламя и не превращается больше в разящий свет — ну разве что только совсем немного. Складывает руки на груди, и огненные трещины не сбегаются больше от кончиков пальцев под жилетку, туда, где бьётся сердце.

— Значит, — говорит, — будешь требовать выкуп?
Джэр’майо облизывает губы языком — странно, что не раздвоенным, такие штуки он любит, — и уточняет:
— Смотря что предложишь.

Но Инсар Риязу больше не страшно, он и так понимает — это всё игра, и злой дух, конечно же, согласится, в конце концов, ну какой ему толк от Чародея, спящего в хрустале, он ведь даже не принцесса, в самом-то деле. Ифриту почти смешно — такие нелепые из них выходят сказочные герои. Но он, конечно, не смеётся, не хватало ещё разозлить злого духа, с того ведь станется придумать новые условия и правила. «Но как же всё хорошо складывается», — думает Инсар Рияз. И достаёт из кармана опалённый по краю касаниями его рук лист бумаги. Усмехается и зачитывает вслух под растерянным взглядом Джэр’майо.

— Одна смерть для того, кто уже не жив. Капля яда и капля крови. Один чародей и один ифрит. С ними — сорок бед, две капли хрусталя, девятнадцать белокрылых птиц, двенадцать тысяч звёзд, одно негасимое пламя, семь шагов и семь заклинаний, одна чашка чая и одна — кофе, пятьсот пылинок на сапогах, пять листов бумаги…
Джэр’майо молчит и жадно слушает. Шевелит губами, повторяя про себя список, белоснежные клыки так и мелькают, когда он облизывается тонким этим языком. Инсар Рияз молча смотрит. Птица в хрустале открывает один чернильный глаз. Ифрит расслабленно улыбается, небрежно говорит:
— И ещё кое-что, — и замолкает. Вспоминает, как в последний раз был росчерком молнии, и грозой, и бурей, и пожаром, отразившимся в водной глади. Когда Чародей выпустил его на волю, не потребовав взамен ничего, ничего не загадав, и Инсар Рияз так растерялся, так утонул вдруг, шагнул с края прямо в свободу, что не выдержал — расплескался янтарём по небесной лазури. Но потом, конечно, вернулся. Просто так. Не потому, что должен. Потому, что сам захотел. И вовсе не потому, что остались неистраченными…

— Три желания.
Злой дух замирает на месте, даже рот закрыть забывает от изумления, так и остаётся эта огромная распахнутая пасть, настоящая пропасть, та самая, в которой бы не пропасть. И так долго он стоит, не закрывая её, что это уже вовсе не страшно, а просто смешно. А потом всё-таки берёт себя в руки и протягивает ифриту хрустальный флакон.
— По рукам, — хрипловато говорит, и звёздные щенки, почти потухшие от страха, снова загораются, выглядывают из-за спины, несмело тявкают. Инсар Рияз кивает серьёзно и отдаёт Джэр’майо тонкую иглу с каплей крови на самом кончике. Дух внимательно смотрит. В хрустком ясном металле отражаются все они — и те самые обещанные звёзды теперь тоже у него в руках. Отражения в серебре.
— Добавь ещё один танец, — предлагает вдруг дух. И смеётся. И теперь он совсем уже не похож на злого духа, а только на человека, и даже огромная клыкастая пасть не превращает его ни в кого другого. И поэтому Инсар Рияз кивает. Нет тут никакого подвоха. Один танец — чего уж проще-то. И он открывает флакон.

Чародей — сонная белая птица с чернильным цветком вместо сердца — открывает глаза. И улыбается. Ифрит смеётся в ответ и церемонно протягивает руку. Щелчком пальцев разжигает на черепице костёр, сумрачно пахнущий ноябрём и багрянцем.
— Пойдём, — говорит. И они пляшут — над самым пламенем, не на острие иглы, но хотя бы на колышущемся огненном языке, едва касаясь — носком сапога и босой загорелой ногой. Плащ стелется за спиной у Чародея, отсчитывая минуты и шаги. Злой дух садится на крышу, скрестив ноги, к краю спиной, и устраивается поудобнее, не отводя от них взгляда. Злые тени сбегают по его лицу каплями прошлогоднего дождя.
И когда чернильный цветок снова звенит, и звёзды, нагулявшиеся и счастливые, разбегаются по небу, собираясь в созвездия, засыпая, Джэр’майо встаёт, не говоря ни слова.

— Эй! — весело окликает его ифрит. — Может, хоть ты нам всё-таки скажешь, сколько ангелов помещается на острие иглы?
Дух задумчиво вертит в руках иголку, разглядывает её, смотрится в блеск холодного металла. Видит слишком много чего, но ни слова не говорит ни про пять сторон света, ни про заколдованный магнит, верный выбор и направление.
— Один, — наконец говорит он. И усмехается. — Один, как и на любом флюгере.

Все сказки автора: #СауронakaЩастье-cityhaze
#сказка #городскаясказка #cityhaze