Сказка о прогулке, которая не удалась, и жизни, которая пока что удаётся

О его здоровье никто, особенно, не заботился. Так было всю его жизнь: простыв, или подхватив очередной штамм гриппа, модный у жителей мегаполиса в это межсезонье, он неслышно ковылял по коридору в свою комнату, доползал до кровати и собирался с силами для следующего решающего рывка – на кухню, за чаем, мёдом и жаропонижающими. Глядишь, уже через четыре или пять дней, он мог вставать без головокружения и долго ходить по квартире, убирая чашки, блюдца, полотенца и горчичники, разбросанные им же самим.
Родня. Они были милые, добрые, чувствительные и заботливые люди. Просто слишком заняты своими делами, своими домами, своими детьми…
Сперва он досадовал, потом появилось такое детское ощущение мученического геройства, смешанного с затаённой обидой; но после – он просто привык и принимал такое положение вещей, как должное.
Эта многолетняя привычка теперь переросла в уверенность, что никто не в праве вмешиваться, когда дело касается его здоровья. Оттого, что он так любил дождливую и ветреную погоду, или оттого, что не признавал капюшонов и шапок, терпеть не мог зонты, а, скорее – от того и другого, в совокупности, болел он нередко. Простуда, приходившая регулярно, превращала его дом – в пещеру отшельника, к которой никто не смел приближаться, завешивала окна тяжелыми шторами и отключала телефон.
В тот день он не сдержался… пространство, такое привычное замкнутое пространство его болезни, было нарушено… Он до боли прижимал он к уху телефонную трубку, по которой уже стекали слёзы боли… не телесной – душевной… «душе ведь тоже бывает дурно… а, по временам, - и совсем плохо» - думал он. А вслух всё повторял, как загипнотизированный: «я лучше знаю, я сам позабочусь, я смогу позаботиться о себе…»
И вдруг, подобно всполоху внезапного осознания, перед его глазами встал её образ – золотистый изящный силуэт. На фоне тёплых, лоснящихся бок о бок, как упитанные тюлени, струй голубой воды, её спина была цвета солнечных лучей. Она всегда поджидала его, отдавая своё упругое тело на волю течению. То её золотистый хвост, то ярко-оранжевый нос появлялись на поверхности, всплывая из-под струй воды, с рёвом рвущейся из крана. Мари. Она так красива и умна, что некоторую строптивость характера можно ей было и простить. Ах, зачем, зачем он затеял эту ссору?..
Мари и правда лучше знала. Она знала, что кроме неё в ливень вымокнут все, как бы ни кутались в свои «непромокаемые» плащи и свитера. «Дождь есть дождь» - эта, чисто французская, философия была у неё в крови. Ровнёхонько так же дело обстояло и с декабрьскими морозами. Глядя на её изнеженную красоту, и подумать было нельзя, что девушка, ещё в совсем юном возрасте, прошла через жизнь в картонном заточении. А тогда, конечно, ни кому и в голову не приходило поддерживать в помещении тепло. Затем(казалось – это избавление), последовал другой холод – душевный. Витрины были чересчур уж прозрачно-стеклянны, без малейшего намёка хотя бы на какое-то отношение. Что касается собратьев, то их присутствие скорее угнетало – мегаполис делал всех не просто равноценными, а равнопродаваемыми – за совершенно равное количество монет.
Мари знала эту жизнь куда лучше. И Мари заботилась о нём, когда позвонила и просила не выходить с насморком в такой ливень, и дождь, и дождик, и морось. А он устроил скандал… вот же дурень!
Решено: он сейчас же пойдёт к ней, и всё скажет. Она… Она – простит его, конечно же, обязательно простит! Они погрузятся вместе в тёплую нежность, и уснут, прижавшись друг к другу, под шум прибоя.

***

Проснувшись в остывшей ванной, он вытащит и положит на полку жёлтую резиновую уточку, и даже не вспомнит о давешнем насморке.