Демонические очаги

В медицинском учреждении №14 (специального типа) Илья Евгеньевич Курбатов известен как специалист довольно узкого профиля. В первую очередь это относится к непревзойденному умению Ильи Евгеньевича произносить перед пациентом самые умиротворяющие слова. Считается, что пациента Курбатов видит насквозь.

В приватных ночных беседах с пострадавшими от умственного разлада излюбленным приемом Ильи Евгеньевича было - подавить разум собеседника красочным изложением совершенно крайнихпо чрезмерности предположений относительно особенностей его, пациента, безумствования, и именно в душевно близких ему словах. С заметным удовольствием и воодушевлением, подрагивая щекой, рисовал он немеющему, затихшему носителю заболевания картины до такой степени избыточные, но в то же время и живые, что гнездящиеся в разуме больного истинные демонические очаги словно бы стыдливо прятались и остывали.

Свет просто пылал. Дверь ординаторской была распахнута. Курбатов влетел. Дежуривший в эту ночь Меркурьев - молодящийся, дородный, благодушный кандидат наук в шикарных очках, был склонен над освещенным настольной лампой столом.

– Э.. Хм… Матвей Матвеевич… Здравствуйте… – это Курбатов.

– А! – Меркурьев поднял глаза и посмотрел, но не на вошедшего. Он, кажется, прислушивался. – Сейчас вы не слышали вой?

– Я?.. Вой? – Курбатов не нашелся.

– Да, хорошо… Взгляните вот на это!.. – Матвей Матвеевич указал на то, что было перед ним.

– Простите… А, здравствуйте! Я, знаете ли… – он выставил мягкую ладонь для рукопожатья.

Курбатов шагнул к столу и схватился за его ладонь. На раскрытом журнале для записей, перед Меркурьевым, увидел он отвратительно змеящиеся ботиночные шнурки, измятый, в темных пятнах крови (кажется) шелковистый светлый платок и горку тускло блистающих больших монет.
История была такая: с час назад Меркурьеву звонили, а вскоре привезли, с полицией, с путей вокзала отменно подозрительного человека, о котором была уже составлена короткая бумага, протокол. Читая теперь этот лист, Курбатов неуверенно двинулся было по кабинету, но тут же наткунулся на стул.

«Спокойствие и деликатность, спокойствие и деликатность…» - навязчиво стучало в его голове. На часах было без четверти четыре. По некотором размышлении, решился он, между прочим, позвонить по телефону. Впрочем, разговор этот был никак не долог.

– Ну-с, с добрым утром, – произносил Илья Евгеньевич приблизительно через час, усаживаясь на трехногий, выкрашенный белым, железный табурет напротив пациента, довольно туго прихваченного скрученными простынями к железной койке.

За спиной Ильи Евгеньевича возвышались Меркурьев и понурый санитар Никола.

– Чего вам угодно!.. – тихо и грубо отозвался на это привязанный.

– Как мы чувствуем себя… сегодня? – Курбатов был дружелюбен и будничен, как будто продолжая вчерашний разговор. – Э-э... Вы же еще не знаете меня, наверно?

– С кем я могу говорить… по поводу границы?

– Как-как?! Границы?.. – Курбатову действительно показалось, что он плохо расслышал эти последние слова. – Обо всем вы можете говорить - со мной. О чем угодно.

– Не знаю… У меня было с собой… были с собой кое-какие ценности… Была еще, кажется, девушка.

Пациент говорил все еще очень тихо. Услыхав же «девушка», Курбатов оживился.

– При вас была с собою девушка? Ага! Была – сплыла, и нет ее!

– Вы что это, вы что?! – показалось, здесь постоялец занервничал.

– Ну да, была, была!.. Потом бараночкою поперхнулась - и нет ее! – уточнил Курбатов.

– Да слушайте!.. – пациент сделал нетерпеливое движение подняться.

– Вы же ее – в одеялку завернули, бечевочкой завязали – и в окошко!.. И ей забавно, и вам! – совершенно не слушал Илья Евгеньевич.

– Вы… вы не садист? – очень серьезно прищурился на это пациент Курбатова.

– Я – да, да, да! Садист, садист, – тут же легко согласился Илья Евгеньевич. – И я садист, и вы садист. А как же! Умозрительный садизм плавно перетекает в садизм практический. Вокруг этого и совершается неумолимый бег событий.
– Скажите, у вас тут… – начал было что-то другое пациент, но тут же был Курбатовым перебит.

– Да-да, самым крупнейших событий! Равнина души насыщается неодолимыми соблазнами, и возникают, разумеется, вопросы: почему вы – это вы? А кажется, что не вы! Знаете ли вы это состояние? Предположим, девочку в одеялку – вы. А кажется, что опять-таки не вы. И кажется, что все – не то. Вы одеялочку – в окошко, а получается – опять не вы. Ведь верно?

– Вы… можете отпустить меня? – произнес пациент после значительной паузы.

– Ну, отпустить… Ну, положим, что отпустить. И что вы станете делать?

– Я… Как это что?! – пациент как будто растерялся.

– Ну, вот я отпустил вас. Но ведь в следующую минуту к вашим чувствам снова примешается легкое недомогание, верно?

– Но… Почему ж недомогание?..

– Но как же! Мы же с вами отлично знаем эти признаки: безотчетная активность мысли, страхи, тяга, извините, к водочке, зуд в паху… Наконец, особое спинномозговое чувство, возбуждающее некоторые нескромные желания к девушкам. Или общее желание смерти…

– Вы… Вы гадина… – человек на койке боднул головою воздух так, что сероватые влажные простыни на нем затрещали.

– Друг мой, да вы не кипятитесь. Я все превосходно понимаю. Скажите, а помните ли вы набережную Мойки, ночь, изморось, блуждающие тени?

Неясная и тягостная эта беседа, шедшая, на самом деле, в совершенно ложном каком-то направлении, продолжалась, вполне возможно, до утра.

И только суток через восемь удосужились с границы что-то переслать официальное по поводу того дурного инцидента с месье Анри Лурье,прекрасным инженером.

Оказалось, в том поезде, в пяти купе вагона номер восемь, везли на выставку в Париж образчики великолепных кукол, и в натурально полный рост. И куклы те ходили, умели говорить и строить мысли, общаться с каждым и шутить. И вот несчастный наш Лурье, отведав коньяку изрядно, пустился в рассуждения о жизни с одной из них, да очень далеко зашел и был уже влюблен, по сути. Потом же, не в себе уже, закинул руку ей под платье и был немало удивлен увиденным в ее крахмальных панталонах...

Так что Курбатов был отчасти прав, интуитивно. Но отпускать Лурье он долго не решался.