Лет в шесть я бегал между стоянками своих родственников. Стоянки – это животноводческие стойбища колхозов, у бурят-монголов это были родовые земли. В годы моего детства, а это конец 1950-х и начало 1960-х, жильё и строения были сараюшками, лачугами, юртами, стояли какие-то навесы, позже они стали большими домами и кошарами, а теперь, у хороших собственников, это настоящие родовые усадьбы со всеми удобствами в домах и заграничной техникой в производстве…
А тогда это были сараюшки и навесы. Расстояние между моими родственниками где-то километров пять или больше. На первом смотрели за гуртом коров, на втором – за овцами. На обеих стоянках куча сопливых ребятишек, моих братьев. Атаманом этой ватаги был я. Родившийся и выросший среди русских, украинцев и ещё каких-то национальностей, заброшенных в наши края разными стихиями, я, конечно, совершенно отличался от своих бурят-монголов и был отчаянным хулиганом и драчуном…
Помню на рассвете, крадучись от взрослых, мы приблизились к спящим коровам и быкам. Конечно, во главе со мной. Наказав, всем остановиться и смотреть, я мгновенно подбежал к ближней пёстрой корове и оседлал её. Она резко вскочила на ноги, я удержался. Взбрыкнув, ошалевшая корова ринулась в степь, навстречу выходящему из-за дальней сопки алому солнцу, сразу же сбросив меня в огромную и мягкую коровью лепёшку, от которой полетели брызги, разукрасив лица моих братишек, восторженно смотревших как я, барахтаясь и скользя, поднимаюсь из зелёной жижи.
Вот это была скачка!
Это было моё первое родео. Потом был жеребёнок из колхозного табуна, на которого меня посадили здоровые парни во время сенокоса. Конечно, он меня сбросил. Хорошо, что жив остался. И борова, греющегося в луже на деревенской улице, пробовал я оседлать. Боров проломил забор и умчался в картофельное поле, а я остался лежать на земле с расквашенным лицом. Ничего, залечили.
Теперь я смотрю на своих внуков. И никому из них не перечу…
Картинка здесь случайная. Надо же чем-то украшать текст.