Отцы и дети

Определённо, лишние знания — лишние огорчения. Набрела на любопытную эписолу 1903 года. Письмо Ивана Павловича Ювачёва, будущего отца писателя Даниила Хармса, Надежде Ивановне Колюбакиной, будущей матери писателя Даниила Хармса. Хармс хоть и утверждал, что родился из икры и что его чуть не съел родной дядя (намазав на хлеб), а родился он всё-таки человеком от человеков.

Письмо было написано за пару месяцев до свадьбы, и было ответом на письмо невесты; письмо невесты не сохранилось, но содержание его можно восстановить по письму жениха. Надежда Ивановна перед свадьбой сочла необходимым сообщить любимому об одном неприятном событии детства. Она подверглась насилию со стороны отца (ей было в тот момент не больше тринадцати лет; известно, что с тринадцати лет она не посещала родной дом до самой смерти родителя).

Взволнованный будущий муж ответил ей таким затейливым образом:

«Дорогая Надежда Ивановна!
Никакая фантазия до этого, что я узнал, не может додуматься…
Прямо страшный факт!
Из письма, положим, не знаешь подробно картины… Вообще не ясно. И даже сомневаешься в своей догадке: да так ли? Вот почему хотелось бы спросить Вас о некоторых подробностях (сколько Вам было лет тогда, под каким влиянием это было сделано, как Вы отнеслись к нему, какие результаты). Что делать, к сожалению, я узнал об этом. И, конечно, лучше знать всю правду, чем давать волю фантазии и подозрениям.
Но позвольте Вам заметить: зачем Вы говорили об этом Владыке, Марии Михайловне и другим! Эту тайну Вы одни должны были знать и схоронить в себе. Раз знают об этом 5 человек, то трудно ручаться, что не будут ее знать 10–20 и больше. Как-никак, а этот факт – пятно на Вашем отце. И выставлять напоказ это пятно не следует. Власть отца над дочерьми громадна. Его судить мы не смеем. Вино чего не сделает! Вы помните библейский пример с Лотом… Но ведь моаветянка Руфь была прабабушкою возлюбленного Давида и праматерью Иисуса Христа. Так что благословение Господне от Вас не отнимется. Напротив, если Вы со смирением перенесете обиду, то Господь воздаст Вам сторицею.
Итак, насколько это Вам возможно, свяжите обетом молчания всех лиц, кому это известно, и больше об этом никому ни слова. На отца не обижайтесь. Какой бы ни был отец – все-таки он отец. И судить человеческие слабости нам нельзя. Разве Вы осуждаете Адама? А ведь он виновник всех наших бед… Да будет во всем воля Божия. Ему Одному ведомы неисповедимые пути, которыми Он нас ведет к спасению.
Что касается моего отношения к Вам, то это сообщение только заставляет еще более сочувствовать Вам, сострадать, соболезновать. Стряхните с себя всякую мысль об этом прошлом и не думайте никогда впредь.
Действительно, Вам нечего краснеть перед обществом. Итак, забудьте всё, выкиньте всё вон из головы. И да хранит Вас Матерь Божия под кровом Своим в мире и любви.
Сердечно преданный Иван Ювачёв»

Думаю, всякий нормальный человек, с письмом ознакомившись, озадачится: каким образом в голове индивидуума могла сформироваться такая мораль, которая позволяет совмещать живое сочувствие с призывом «не обижаться на отца» и с оправданием этого самого отца — «вино чего не сделает» (как говорил герой одного советского фильма, по пьянке закрутилось), да ещё обильно приправлять все эти увещевания библейскими историями и ссылаться по такому случаю на волю Божию (как говорил герой другого советского фильма, страданиями душа совершенствуется).

Вот я и озадачилась. И прочитала об Иване Павловиче Ювачёве всё, до чего могла дотянуться. Поразительны всё-таки русские биографии и перевороты русских душ. Я не буду сейчас пересказывать прочитанное, чтобы потом не терять время, вымарывая всяческие свои неизбежные восклицания. Вместо этого процитирую ещё один документ: фрагмент из поэмы Ивана Елагина (сына поэта-футуриста Венедикта Марта) «Память». Поэзией это назвать, по-моему, нельзя, зато написано уважительно, — и бесхитростно, в духе «Ленин! — Тут и сел старик».

Несколько о Ювачёве слов.
Был народовольцем Ювачёв.
За участье в покушеньи он
К виселице был приговорён.
Но в тюрьме, пока он казни ждёт, —
У него в душе переворот,
Всё он видит под иным углом.
И религиозный перелом
Наступает. Казнь заменена
Ссылкою ему. В те времена
С ссыльными общаться каждый мог;
Был он сослан во Владивосток.
Там у деда моего гостил,
Там отца он моего крестил.
А когда отбыл он ссылки срок —
Взял он страннический посошок
И поехал в Иерусалим,
И ходил по всем местам святым.
Позже о паломничестве том
Очерков издал он толстый том.
Ленинград. Тридцать четвертый год.
Ювачёв поблизости живёт
На Надеждинской, а мы с отцом
Возле церкви греческой живём.
Ювачёву от властей почёт,
И ему правительство даёт
Пенсию высокую весьма,
Но считает, что сошёл с ума
На религиозной почве он.
Был он собирателем икон.
Был он молчалив, высок и сух,
Этак лет семидесяти двух.
Кропотливо трудится старик,
Медленно с иконы сводит лик
Он на кальку. И таких икон
Тысячи для будущих времен
Он готовит.
С ним в квартире жил
Взрослый сын — писатель Даниил
Хармс. 

В общем, непрестанные духовные искания. Сам Даниил Хармс, сын странного человека, странно жил, странно писал... И страшно умер, в блокадном Ленинграде, в психиатрическом отделении тюремной больницы.