«Я сейчас мещанин: сер, гадок и весь напоказ»

Чужую юность почему-то жалеешь больше, чем собственную. А мальчикам сочувствуешь больше, чем девочкам... А за умных и уязвимых мальчиков (может, потому и уязвимых, что умных) переживаешь, как за канатоходцев без страховки, даже если знаешь заранее, что не сорвутся.
Несколько фрагментов из юношеского дневника Ролана Быкова, будущего актёра и режиссёра:

16.05.45 г. Сегодня видел пленных немцев: они сидели на машине. Очевидно, работают где-то, на них финские шапки, куртки с заплатами. Выглядят прилично. Пока машина стояла, около нее собралась толпа, немцам было не по себе. Конвоир, сидевший с винтовкой на машине, просил разойтись, но безрезультатно. Наконец, им дали по папироске, к этому времени машина тронулась. Их было четверо: один молодой с припухлыми губами, сравнительно красивый. Ему, очевидно, лет 16–17. Двое ничем не отличались, а четвертый был типичный фриц, как на картинках: злой и обросший, с очень злым взглядом.

22.06.45 г. Началось лето. Промежуток времени, который можно заполнить по-разному. Странная вещь это начало! Теперь надо не «переживать момент», а прямо начинать работать над собой. Чего у меня нет? Организованности и образования. Я окончательный профан, я перешел в девятый класс, не прочитав хотя бы только русских классиков! Короче говоря, на лето надо наметить задачу, или, верней, задачи, и подумать, как их решить. <...>

05.07.45 г. <...> В руках у него ящик, на котором стоит ящичек и около него сидит морская свинка. Лицо его изуродовано оспой, но все-таки он как-то красив, несмотря на слипшиеся глаза. Вот он присел на корточки и закричал: «А ну, девки, бабы, подходи, скажу, на что слабы. Гадает заслуженный четвероногий зверек дядя Дима. Гадает – не врет, недорого берет. Сам деньги берет, сам сдачи дает. Гадает лично, точно и заочно. Гадает о жизни, о счастье, о несчастье, о тревоге, о дороге, кому водку пить, кому под судом быть, кому в тюрьму угодить. Кому родить, кому погодить, кому напиться, кому жениться, кому с кем спать завалиться. Пять рублей, пять рублей. За пять рублей дома не построишь, крыши не покроешь, ботинки не купишь, а интерес получишь».

08.10.45 г. С 15 числа прошлого месяца прошло довольно большое количество времени (неверно по-русски, количество не может проходить). Ядра не сделал – оно сделалось. Коллектив (хотя еще не очень сплоченный) есть.
Работа большей частью выполнена. Остается 8 дней до 16-го числа, а у меня самого многое не сделано: стихотворение не сделано целиком; проза – еще немного доработать; сценка – тоже немного доделать...
Учиться надо непременно хорошо! Все надо делать хорошо! Все, за что ни возьмись, надо сделать аккуратно и полностью. <...>
11 ноября мне будет 16 лет. Пускай это будет звучать немного странно, но пусть у меня к этому дню не будет ничего такого, что надо бы доделать! <...>

13.10.45 г. Получил по немецкому 5 – хорошее начало, сегодня буду на именинах, точнее, дне рождения у Ады, – посмотрю, умею ли я веселиться у чужих. <...>

06.11.45 г. Понедельник. По литературе получил 5, по геометрии – 4, по алгебре – 5, по немецкому не вызывали. Итак, у меня пять троек в четверти! Из них две несправедливы. Затруднения с выполнением заданного такие: не могу после школы и обеда ничего делать – отвык, что ли?
Я встаю в 7, делаю обтирание, учу все уроки, делаю по дому, мало это! Мало! Спать ложусь не в 12, а в 10 – позднее не могу, болит голова. Я не болен – отвык. Ну это мы поборем. Я думаю, после школы отдохнуть немножко надо. Но как? Спать? С часок приблизительно. Кто его знает? Или погулять... Хотя после праздников занимаемся во вторую смену. После школы студия, или кинотеатр, или книги. После праздника в первый же день запишусь в библиотеку. Вторую четверть надо кончить гораздо лучше. <...>

31.03.47 г. Не понимаю, почему для того, чтоб стать сильнее, я решил, что необходимо быть хуже? Что за идиотский лозунг: «Хуже, но сильнее»? Наоборот: «Лучше и организованнее» – вот это и будет сильней. Кто мне вбил это в голову, как это я сам стал тем, кто был мне более всего ненавистен? Ведь я испугался жизни, замкнулся, оградился сетью лживых и подлых компромиссов... Я пошел по линии мелких людей, и на всякий трепет моей совести был готов не вызывающий у меня сомнения ответ – хуже, но зато сильней. Это все породило во мне черты Клима Самгина – я стал желчным, завистливым эгоистиком, живущим напоказ. Ничего я не сделал без оценки: «Не как это получится, а как это будет выглядеть». Клим еще имел собственное мнение, тогда как я действовал не сообразно правде, а сообразно тому, как и что будет выглядеть. И это породило во мне трусость. Все можно понять и простить, но трусость вряд ли... я до того себе мерзок, что мне просто страшно. Я должен стать человеком! Милые Гера и Артем, может быть, только потому, что я очутился рядом, соприкоснулся с вами, я в этом страшном контрасте понял, что я такое и где я шел. Как я не понял такую ясную вещь: хуже – это всегда слабее. А я надеялся на правду, «применительную к подлости». Что делать? <...>

02.04.47 г. <...> Новостей никаких, моральных срывов нет. Опять нерационально занимался, несколько раз болтал без толку и, кажется, «не совсем тактично» говорил с матерью. Да. Поленился вымыть себе тарелку и ел в грязной. В дальнейшем не допускать даже и таких мелочей, а это, кстати, и не мелочь. Завтра день наиболее свободный от уроков, надо занять его работой над Горьким и перепиской конспекта по «Ф». Надо как-то решать дело с историей в 3-й четверти – тут я очень легко могу сорваться. Я просто не знаю материал новых историй и «III части истории СССР». Буду делать так: выбираю тему и посвящаю ей воскресенье. Заниматься надо в духе билетов. Не управляюсь я до 12 часов – потеряю много времени каждого дня; надо твердо установить, что делать утром. <...>

10–14.04.47 г. Четверг – понедельник. Все эти дни не писал. Прорыв. На душе скользко, пусто. Одна утеха – «Хождение по мукам». Кончил ее и перекинулся на «Отца Горио» Бальзака. За это время получил еще две четверки (по письменному и устному русскому). Два дня не был в школе. Написал и отослал Герке штук 5–6 писем. Получил от него сегодня одно, но хорошее. Меня опять удивляет стиль его письма: надо до умопомрачения влюбиться в Маяковского, чтобы писать такие письма...

<...> Кроме этого, наблюдался прорыв и в отношении чести, терпеливости и позерства. Как мне найти такую форму, такое состояние, чтобы врать и позировать не было необходимости? В этом-то вся загвоздка. Можно сотни раз давать себе всевозможные обещания на этот счет и никогда их не исполнять, если не принять чего-либо за принцип, за исходную позицию. Надо добиться той простоты, при которой не надо было бы и врать, и пакостничать, и позировать.

В отношении девчат – просто ужас. Я Злату не уважаю, не люблю, а между тем тяну старую волынку. Уж очень любопытно все более и более приближаться к ее телу – видеть ее в одной рубашке, хорошо, что, кроме рук, дело не зашло дальше, да я и не очень хочу. Ладно (хотя совсем не ладно), пускай Златка, но почему вдруг Вика – она-то мне просто не нравится. Опять любопытство. Все-таки 22 года ей... как это все у нее. И потом, жалко ее. А вот вчера Дуся. Она очень хорошая, нежная, добрая. И опять любопытно, как все это у нее. Между прочим, подметил я ужасную вещь и у Дуси, и у Златы: одни и те же слова, одни и те же «запреты», но Дуся искреннее – это меня очень подкупило. И она «не позволяет» брать ее грудь, как-то физически реагирует на это – фу, какой я пошляк! Что я анализирую! Боже, до чего я дошел! Она сказала, чтобы я приходил завтра в пять часов – совру, если скажу, что не приду. А вдруг она сказала это «так»... – и лучше, может быть, это меня чему-нибудь научит... опять же потеря времени – черт с ним. Ну вот тебе, Ролан, задача. Если успеть все сделать до пяти, то поедешь. А пока сяду делать геометрию. А Дуська – очень милая девушка.

20.04.47 г. Воскресенье. Как это могло случиться, не знаю, но факт таков, что я оставил сумку с дневником в Доме пионеров. Что я пережил, одному богу известно: ведь, если бы дневник попал в руки Ольги Ивановны, было бы очень плохо – а я совсем забыл, что я писал о ней. Мне почему-то показалось, что я писал о ней (если бы это было, то мнение мое было бы резким и очень обидным для нее – она бездарь и плохой человек, женщина в самом плохом смысле этого слова). Но, слава богу, сумка оказалась у Володьки Вещикова. Этот тип, наверное, читал дневник. С его стороны это все-таки низко. Не знаю, как я, но Артем этого никогда бы не сделал. Какой парень все-таки!

Я сегодня перечитал дневник и вижу, что с 1 апреля я все-таки чего-то достиг, во всяком случае первые 10–15 дней я шел ровно, не спотыкаясь, но с какого-то момента пошел вниз. По моральной линии – с Вики и Дуси, по линии организованности – с усиленных занятий в студии; это доказало мою неустойчивость.

Как быть с девчатами? Вот сегодня приезжала Злата, и я чувствовал, что совсем не прочь ее поцеловать, обнять, расстегнуть кофту и пр. В чем дело? Как такие пустяки могут отводить меня от моих принципов? Кроме того, я даже сейчас, подумав об этом, вижу, что я с удовольствием так же обнял и поцеловал и Шурочку, и всякую другую девочку. Какая гадость! А может, это не гадость? К черту! Это не нужно, это отнимает время. Это «хочется» и не «нужно» – задача не ездить (я сейчас и не езжу) к девчатам. Никого не «ловить». И если любить, так любить! Может быть, и можно интересоваться девчатами, но одной, только одной – хотя бы Ларой. Злату, Дусю – ко всем чертям! Болезнь бросить! После 23-го – уроки!

21.04.47 г. Понедельник. <...> Потом я чуть не влюбился в Ларису (только, кажется, уже без всяких чувств) и потом – в совершенно незнакомую девушку в метро... в вагоне было пусто. Невысокого, но хорошего роста, в оригинальном сером пальто, которое снизу немного распахнулось, открыв глазам стройную ногу, обтянутую серым, в скромную клеточку, платьем, стояла, облокотившись о перила около двери, девушка лет 17–18. Она чуть-чуть наклонила голову, и мне видел был ее полупрофиль. Лицо удивительно нежное, бархатное, какой-то особый девичий разрез глаз, а глаза карие и задумчиво строгие. Я обалдел... как дурак, подошел и заглянул в лицо, потом я сошел, двери закрылись и поезд, недовольно загудев, тронулся. Последний раз я увидел в стекле ее лицо (она хотела рассмотреть меня!), и поезд со стоном скрылся в туннеле. Я долго стоял на перроне, глядя, как в туннеле удаляются два красных фонарика... вот и все. Ах, как грустно...

29.04.47 г. Вторник. Понял, как надо заниматься дикцией, – как и где угодно: на улице, за общим гамом не разбирают, а если и разбирают, то принимают за сумасшедшего или что-нибудь в этом роде. И то хорошо: «Он шел и ни на кого не обращал внимания, все подчиняя своему девизу: “Дикция! Дикция!”».
Надо заниматься до боли в зубах, почему? Не знаю, но знаю, что именно до боли. Чистить зубы и мыться, кажется, входит в привычку – как бы не сглазить!! А вот с вычищенными сапогами я еще не приучил себя ходить. Аккуратно посещаю поликлинику, но насморк не уменьшается. Может, придется лечь на операцию. Уроки сделал. Много проболтал с Виктором. Написал сочинение «В чем счастье жизни». Ничего. Только нужно закончить. Надо бы каждый день в праздники писать сочинения. <...>

03.05.47 г. Как далеко словам до дела! Весь вопрос в том, что слово можно сказать, вызвав одно общее чувство, а дело требует ежедневного контроля над собой, особенно «по мелочам». 1 мая пришла Златка. Я с удовольствием пошел с ней гулять, нестерпимо ломался и провожал ее до дому. У ее дома мы, как всегда, стояли около 3–3,5 часов. Все повторялось: и слова, и жесты, и при прощании снова повторилось: «Ну когда же?». Она сказала: «Третьего мая в час дня». Сейчас третье, а ее нет. Я с самого утра был занят тем, что сбывал маму, сбыл, а Златки нет. Неловко перед собой и перед мамой. Она мне, конечно, не нравится, но очень хочется побыть с девчонкой, и именно с ней (потому что с ней не надо «все начинать сначала»). Написал два сочинения: одно писал три дня, а другое – три часа, разница такая же, как и во времени. Это ужасно. Я не умею быстро писать сочинения. Пишу очень безграмотно. Пишу и смотрю на часы: неужели не придет? Она всегда приходила, когда обещала, и больше чем на 45 минут никогда не опаздывала, и то редко.

16.05.47 г. Пятница. С 12.05 занимаюсь усиленно русским. Один раз прошел морфологию и бегло просмотрел по синтаксису свои белые пятна. Литературой не занимался, только прочел 1,5 статьи Добролюбова «Что такое обломовщина» и «Темное царство» (часть). Увлекательно написано, но я, очевидно, болен? Или, по крайней мере, немного: стою на позиции тех критиков, которых как раз критиковал Добролюбов! Не могу себе уяснить, как это Печорин вышел из одной утробы с Обломовым? Как это Онегин оказался фатом (!)? Мне эти люди представлялись самыми лучшими из их современников, и я не верю, чтоб лучше было таким, да потом я не вижу сам, чтобы Онегин был фатом, Печорин – узкоэгоистичной, слабой (!) натурой. Или я чего-то недопонял, но если в Печорине, Онегине, Рудине и пр. отразилась обломовщина, то, по крайней мере, ее выражения крайне полярны – точно так, как один играет злобу через крик и изломанные брови, а другой через смех и сдержанно-спокойную речь и такие же движения. Кроме этого, повторил всего А.М. Горького. Очень доволен! Повторял по Тагеру – узнал много нового, полезного. Завтра надо будет повторить грамматику и синтаксис, Маяковского, Чехова и советскую литературу. Пока же я двигаюсь черепашьим шагом.

<...> Но все время звучат в ушах слова о Чехове: что вместе с творчеством параллельно развитию тела шел его путь духовного развития от мещанина до великого художника. Я сейчас мещанин: сер, гадок и весь напоказ. Если я и убрал что в себе, то только внешние проявления, наиболее открытые, но по сотням симптомов этот червь гложет меня, и достаточно малейшего толчка, как его действие проявляется. Я должен себя в корне перетряхнуть, освободить и очистить. <...>

15.06.47 г. <...> А ведь не примут меня, пожалуй, в этом году в театральный! Нет! Что делать? Куда тогда идти? Пойду в райком – скажу: дайте работы. Пойду куда-нибудь на завод на этот год. Буду читать, заниматься в студии... ах, как горько! Как не хочется иметь маленький рост... Фу! Я, кажется, становлюсь пессимистом.
Милая моя тетрадь! Ужас, как я нехорош и внешне, и внутренне. Мал, так мал...

01.07.47 г. Держал во МХАТ – провалился. Я ни на что не надеялся, однако провалиться после первого же тура и получить характеристику: «Плохая дикция, слабые данные»... Это вывело меня совершенно из равновесия. Вот так начало! Мечтаю Бог знает о чем, а сам...

Я ходил по улицам и старался себе представить, как люди бросаются под машину – очень просто и, пожалуй, не очень страшно. Страшно, что не убьет, а покалечит. Я все спрашивал себя, туда ли я иду, так ли, то ли? Я абсолютно не знаю своих сил, может, потому что их нет, нет?

Хотел вчера ехать в Ленинград – не дали родственники. Они очень верят, что в самом деле спасли меня от голодной смерти. Как обидно. (Вот, Ролан, не забывай таких минут.) <...>

20.08.47 г. Читаю вторую книгу «Форсайтов». Увлечение растет. Очень нравится. Начинаю только подозревать автора в сентиментальности. В 6 часов вечера сдаю в Вахтанговский. Неужели опять удар по самолюбию? Скорее всего: малый рост и моя дикция!!!
Я, кажется, допустил ошибку: надо было сразу идти на режиссерский в ГИТИС.
Все стараются утешить. Как это больно. Слезы закипают. Громадных усилий стоит оставить их в душе. Хожу и только облизываю лихорадочно сохнущие губы и боюсь говорить или улыбаться – слезы переполняют и достаточно толчка, чтобы... и вот несу себя как чашу «до краев».

12.11.47 г. Среда. Мне 18 лет! Поздравили меня Герка, дома, в институте, а Артем, Виктор и Злата не вспомнили. Все-таки невнимание.

<...> Очень хочется записать разговор с Артемом, не сам разговор, а общий смысл и что он значит. Не знаю, так ли я все понял, боюсь признаться, что я почувствовал его настоящим другом, почувствовал к нему нежность какую-то и благодарность от того, что он очень зло и колюче отчитывал меня, а я, психанув вначале и наговорив ему массу гадостей, понял, что не прав. Боюсь признаться, потому что не уверен, что все это точно так, а не выдумано мной. Я, собственно, этого не забуду, так что писать нечего, но это надо запомнить и как личный материал, и как литературный – блестящая сцена «друзья»: оба почти ненавидят друг друга, подозревают друг друга черт-те в чем, говорят друг другу вещи, доказывающие их обоюдное неуважение, а расставшись, чувствуют, что родилась дружба.
В институте все уж больно хорошо, но это только кажется, я «душа курса», это ко многому обязывает, а ни черта нет! Этюды делаю не так, как хочется, хуже многих, плохо занимаюсь по многим предметам и т. п. Надо быть очень внимательным и осторожным, чтобы не ссыпаться с этого положения и не разбиться.

<...> Лучший подарок к 18-летию! Отменили военное дело. Я не знаю, кому я должен быть благодарен, но спасибо ему от всей души! <...>

16.12.47 г. <...> Я, кажется, понял одну по-настоящему серьезную вещь. Первое, что я должен в себе развить как актер, – это свободу, внимание, общительность и так далее – все, что обуславливает сценическую правду; все это необходимо для того, чтобы убрать все преградки для выхода... ну, будем условно называть, «нутра» (то есть для достижения состояния вдохновения – вот эта цель воспитания «системы», по крайней мере, основная). Все это и есть «элементы», которые, переплетаясь, все вместе, ведут к работе актерского подсознания. (Да! В воскресенье в разговоре с Моргуновым я понял, что одним из элементов, а в пьесе элементом основным является логика речи, ибо отсутствие ее – отсутствие сценической правды, а это значит, что выходы для актерского «нутра» закрыты. Вот почему так важен период «работы за столом». Но раз так, то он очень нерационален, лучше потратить год-два на овладение логикой речи, как это сделал Моргунов, – очень сократится период «работы за столом».)

<...> Это я, очевидно, о том, что я обладаю болезнью думать над этюдом готовыми картинами, вплоть до того, что вижу выражение своего лица, положение партнера, реакцию зала. Это момент настоящего творчества. В эти моменты – а они бывают на улице, в метро, дома, когда я один, особенно после прочитанной книги, просмотренной вещи, проваленного этюда – я плачу, когда надо, свободно и горько, смеюсь так, что прохожие останавливаются, а в голову приходят такие высокие и убедительные слова, что я часто достаю записную книжку и записываю их и стараюсь изложить на бумаге то, что пришло в голову образно. Но тут важны все детали, все, а если все описать, надо каждый раз писать рассказ или небольшую повесть.

21.01.48 г. Я себе страшно гадок – я безволен, я не целеустремлен на деле, хотя сдаю все на 5, даже мастерство.
Я уже так давно гадок себе, я уже так много знаю о себе плохого, и я так немного – просто ничего – буквально, ей-богу, буквально не сделал, что мне страшно, что меня охватывает лень и апатия. Я не говорю, что я плох в обычном смысле этого слова, не особенно, у меня атрофирована всякая воля. Я ни к чему такой! Надо много знать – а я в 18 лет ничего не знаю, у меня ослаблено здоровье, отсутствует искреннее благородство (не вообще, а потому что мне, моему благородству особых ревизий не было, но по некоторым данным я чувствую, что оно не выдержит никакого испытания).

 

(Оригинал записи в моём журнале.)