В гостях у Лиги Новичков —  @aasmanov. Эпические 90-е. Бизнес Пошехонского

Комната гостиничного типа в убогом доме недалеко от метро «Кузьминки» представляла собой настолько нереально большую угрозу для советской власти, что та ее отказывалась замечать. В этой комнате собирались люди легендарные — прозаики, поэты и барды, которые терпеть не могли и саму коммунистическую мечту, и все ее составляющие: цензуру, партийные и профсоюзные собрания, тотальную слежку органов, железный занавес, и прочую бесплатную медицину вкупе с такой же бесплатной милицией.

Приходившие сюда по воскресеньям люди — как постоянные члены подпольного ЛИТО, так и разовые его посетители — обладали даже некоторой степенью легендарности: например, руководитель объединения Эдик Иодковский написал когда-то тексты песен «Едем мы друзья в дальние края» и «Здравствуй, земля целинная», что не мешало ему всячески поддерживать и поощрять самых настоящих антисоветчиков: Юру Гончарова, Яныча (Владимира Альбрехта), Александра Гукова, Ирину Ратушинскую и многих-многих других. Появлялись наскоками Глеб Анищенко с Виктором Аксючицом — тогда еще идейные и незамутненные жаждой свободного предпринимательства и приватизации. Заходили талантливые молодые тогда поэты Аня Васяева, Лёня Колганов, Саша Левин, Володя Строчков, Сережа Касьянов и еще десятка два пылающих огнем свободы авторов. Читали, пели, беседовали, делились самиздатом и «там-издатом», мечтали, верили…

Впрочем, это было в конце 80-х. А сейчас, глядя на незатейливое убранство комнаты, уже остывшей от бушевавших в ней когда-то страстей, бывший властитель помыслов молодых вольнодумных девиц, бард Пошехонский (в кругу знакомых его помпезный псевдоним звучал короче: «Сыр») грустил. Графа Монте-Кристо из него не вышло. В управдомы тоже не взяли. Оставалось уйти в теневой бизнес. Хозяин гостиничной квартиры — тоже бывший диссидент — мало что мог посоветовать. Он, как и все творческие борцы с советским режимом, в начале 90-х «потерял тему»: писать стало не о чем. Публика, когда-то носившая на руках, отхлынула печь пирожки и шить джинсы.

Юные восторженные девушки, в свое время в очереди стоявшие за интимной и душевной близостью с идейными борцами, тоже отхлынули — к тем, кто пек пирожки и строгал джинсы успешнее остальных. Дорога от дома до метро перестала казаться частью светлого пути в прекрасное будущее. Теперь она опять была просто дорогой — с разбитым местами асфальтом, осенними лужами, зимними наледями и проступающими по весне из-под снега собачьими какашками. Впрочем, так всегда бывает при оттепелях, что природных, что политических. Как ни странно, первыми на свет Божий вылезают вовсе не подснежники.

— Ну и что будем делать, Юра? — в который раз вопрошал хозяина квартиры Пошехонский. — Может, откроем газету? Или журнал станем издавать?
— Эдик Иодковский уже пробовал, — махнул рукой сильно подвыпивший собеседник. — И что? Раздавили его машиной на переходе. Те самые молодые-сильные-деловые, за появление которых он когда-то и ратовал. И даже от приговора откупились. Не прежние времена. А главное, никто его газету не читал. Никому оно больше не надо. Дудинский вон тоже со своей «Мулетой» разорился. Кончились в стране диссиденты. Не с чем бороться. Никому мы больше не нужны. Даже сажать нас никто не собирается. Все. Отпелись.
— Да, ладно! На квартирники еще приходят, — возразил Сыр.
— И много ты с квартирника теперь собираешь? — усмехнулся, отхлебывая портвейн, Юра. — Это раньше пришло 30 человек, сдали по 2 рубля, и вот, считай, месячная зарплата. А сейчас?
— Ну, да, с этим плоховато. Честно говоря, даже не знаю, что и делать.
— Надо куда-то прибиваться. Я вот думаю, может фонд открыть? Например, помощи семьям пострадавших от коммунистического режима? А? Каково?
— Хлопотно. И еще не факт, что денег дадут. Не модно это теперь.
— Пожалуй. А сам-то что делать думаешь?
— Ну, я хочу бизнес попробовать.
— Какой?
— Не знаю еще. Но у меня жена есть и подружки бывшие. Организую их в кооператив. А там посмотрим. Для начала хоть кредит возьмем.
— Ого, кредит! Его ж отдавать надо будет.
— Кто его знает. Может и не надо. Я вот тут план придумал: беру кредит, покупаю в Голландии брильянты, кладу их в другой банк, и там под них тоже кредит беру. Гашу предыдущий, потом продаю брильянты и снова кредит беру — в третьем банке. Опять покупаю брильянты, несу их в первый банк. Потом во второй. И так далее. В конечном счете я их так запутаю, что они сами забудут, кто и что мне давал.
— Ты в своем уме? Почему это они запутаются?
— Да, я с кем ни говорил об этом — все запутывались. И чем банк лучше? Там те же совки сидят.
— Мне кажется, тебя посадят. Или побьют. А то и убьют. Времена-то гляди какие.
— Пока догадаются, я уж лет десять поживу спокойно. А там посмотрим. Заодно и коллектив будет: все-таки не в одиночку крутиться. Хочешь ко мне заместителем? Деньги пополам, баб тоже.
— Нет, — подумав, отказался Юрий. — Не мое это. Не получится у меня. Бабы — это хорошо, конечно, но я пока на старых поклонницах выживаю.
— Ладно, — засобирался Пошехонский. — Тогда я пойду.
…
Дорога к метро занимала полчаса неспешного хода. За это время план будущей жизни в голове бывшего барда сложился полностью. Он понимал, что с мужиками ему сотрудничать не удастся — те, даже самые некоммерчески настроенные, вроде Юрия, смотрели на жизнь рационально. И испытывали разумные сомнения.

Но оставались девушки. Их романтизм обнадеживал. Пошехонский понял: торговать надо мечтой. Не важно, чем именно будет заниматься его будущая фирма — она должна продавать надежды. В особенности провинциалкам. Фактически, их даже не надо обманывать. Они и сами, выражаясь словами классика, «обманываться рады». Правда, рассудил он, жизнь придется вести конспиративную и на просторы общения выбираться не часто, иначе цинизм и прагматизм друзей мог породить трещины в той запруде, где предполагалось накапливать рабский труд наложниц и прибавочную стоимость от афер. Интересно, но несмотря на всегда благородные мотивы своего творчества, Пошехонский ни на секунду не рассматривал вариантов честного заработка «Только афера! — решил он. — И никак иначе!»
…
Спустя еще полгода он тратил полученные кредиты и шиковал в купленном на Тишинке черном велюровом пиджаке. Его пять минут миллионерства наступили. Лицо — по принципу Дориана Грея — обрело черты новых пороков: к естественному творческому распутству добавились снобизм и высокомерие. В голосе зазвучали начальственные нотки.

Набранные со всех концов бывшего СССР девушки пахали исправно: Пошехонский поручил им ведение делового аудита и бухгалтерии для многочисленных свежеоткрывшихся кооперативов. Сам он рук реальной работой не марал, предпочитая изготавливать для заказчиков «левые» печати с помощью приобретенного для этого списанного зарубежного оборудования.

Еще ему нравились переговоры. В них он участвовал с наслаждением. Кивал головой, обговаривал выгодные условия, давал обещания и гарантии. Правда, ни одни из этих толковищ так и не дали никакого реального результата, но бывшего барда такие мелочи не смущали. Он жил полной жизнью.

Из полуизвестного автора с сомнительной репутацией (в бывших диссидентских кругах его многие подозревали в сотрудничестве с органами), Пошехонский сделался личностью. Он ворочал средствами. Небольшими, но — ворочал. Мало-помалу выкристаллизовалось представление и о дальнейшем: своих сотрудниц, реально пахавших в офисе на бухгалтерии по заказам кооператоров, Сыр решил, по примеру старика Моченкина, деда Ивана, подвести под «идею большого алимента». Иначе говоря, обложить удачные начинания данью и жить в дальнейшем на проценты.
…
В конце 90-х они вновь увиделись с Юрой все в той же квартире на «Кузьминках». Хозяин выглядел плохо — сказывались неумеренность в спиртном и отсутствие внятных перспектив. Как ни странно, и Пошехонский не блистал достатком. Несмотря на приобретенный за годы кооперации гастрит, он тоже приобщился к выпивке. Быстро осушив первый флакон, друзья-диссиденты перешли ко второму и, снизив темп, продолжили разговор, начатый лет 8-10 тому назад.

— Ну и как ты? — спросил хозяин с интересом. — Получилось у тебя? Я-то вот так и живу одной литературой. С хлеба на квас. В котельной, как и раньше, дежурю. Сейчас вот книгу заканчиваю. А ты-то пишешь?

Пошехонский поморщился:

— С того времени ни строчки не написал. Но зато повидал, покрутился. За границей был в Турции. Десять фирм помог организовать.
— Ого! И чем сейчас занят?
— Да, знаешь… Вспомнил, что когда-то умел гитары ремонтировать. Вот строгаю помаленьку.
— Да, ладно!!! А бизнес?

Глаза Пошехонского увлажнились.

— Все суки! — выкрикнул он с надрывом. — Все поголовно. Я ж им объяснял, как надо делать дело! Я их, считай, благословлял! А они… Никто не платит! Я тебе больше скажу: ни одна даже переспать со мной не захотела. Это со мной-то!
— Погоди, то есть, ты им фирмы пооткрывал, помог, а они тебя кинули, что ли?
— Да, нет. Открывали они сами. Но благословлял-то я! Ну вот не сволочи? Одно слово — бабы!
— А ты что в их фирмах делал?
— Советовал. Поддерживал. Беспокоился о них, как о родных! А они…
— То есть, ты им ничем, по сути, не помогал? А за что тогда они тебе платить должны были?

Пошехонский сузил глаза и зло ответил:

— Вот, что с людьми коммерция делает! И ты стал таким же! И ты все на копейки разменял! А я о душе говорю! О душе, понимаешь? А они платить отказались. И в постель — ни-ни.

Хозяин дома примирительно усмехнулся.

— Выпей, — сказал он. — Помнишь, при СССР говорили: «улыбка и вежливость отдельно не оплачиваются». Ты на чужие прерогативы покусился. Деньги и утехи за душу — это не по тому ведомству…

Москва, 1990-1999 гг., метро «Кузьминки».
В рассказе изменен только один авторский псевдоним.

Анонс очередного тура конкурса

Автор: @aasmanov
Редакция и публикация: @ladyzarulem
Дизайн: @sxiii

__