Поезд

Этот пост публикуется в рамках конкурса «зажигая звёзды»

Монотонный перестук колес, плавное покачивание. Пахнет шпалами и немного паленой резиной. Чуть влажная наволочка на плоской подушке. Тонкое, кусачее шерстяное одеяло. Зябко. Эмма ежится, подтягивает коленки к груди и просыпается окончательно.
За занавесками то ли раннее утро, то ли поздний вечер. Хмарь, серость.
Стянув с запястья резинку, Эмма привычно сооружает на затылке хвост. Одергивает свитер, поправляет воротник, проводит ладонью по лицу. Свешивается вниз. Крис спит как всегда, на животе. Разметавшись, насколько возможно, на узкой вагонной койке.
- Эй, - зовет она шепотом.
Взлохмаченная голова отрывается от подушки. Секунду он приходил в себя, затем встряхивается как кот и бесшумно садится.
- Скоро прибываем.
- Да.
- Умыться бы, пока все не набежали.
- Пошли.
Неуклюже спрыгнув, она задевает стол. Звякают подстаканники. Мальчик напротив Криса сонно шевелится. Воровато на него оглянувшись, Эмма выскакивает в коридор. Крис останавливается, поправляет на мальчике одеяло.
Дверь купе грякает так, что сомнений не остается – к их возвращению спать никто не будет.
В коридоре стужа и запахи. Сильнее пахнет креозотом и тормозными колодками. И еще застарелым куревом. На крайней сидушке в неудобной позе ютится дядя Яков. От его усов поднимается облачко пара.
- Как оно? – интересуется Крис.
Старик пожимает плечами:
- Да никак.
Эмма невнятно здоровается и проскакивает мимо.
- Засыпаю я. Каждый раз засыпаю, - раздосадовано продолжает дядя Яков. – Хоть на полчаса, а засыпаю. Что там за это время…
Взгляд скользит по обшарпанным дверям, сидушкам, по давно не мытому полу. Главное – не смотреть в окна. В коридоре занавески собраны в аккуратные треугольники и пейзаж как на ладони. Кто их каждое утро открывает… уму непостижимо. Крис говорит, зря она так. Ничего там за окнами нет. Он прав. Нет там ничего. Блеклый, рассеянный свет. Туманная дымка, пылевая взвесь до самого горизонта.

Жидкость с рычанием низвергается из унитаза на мелькающие шпалы. Вода в умывальнике по температуре близка к нулю. Шипя сквозь зубы, Эмма стягивает свитер, намыливает спину и под мышками. Умывается. В железном шкафчике – одноразовые полотенца. Вафельные, маленькие, некоторые с дырками. Они плохо впитывают воду.
Швырнув полотенце прямо на пол, Эмма поспешно натягивает свитер.
Крис ждет в коридоре. Забирает зубную щетку и пасту – почему-то одни на двоих.
Без него не хочется возвращаться. И мимо дяди Якова протискиваться не хочется. Возле туалета понемногу образуется очередь. Хмурая, ворчливая, не выспавшаяся. За окном постепенно появляются одноэтажные домишки. Редкие, разбросанные далеко один от другого. Какие-то неправильные, плоские, похожие на декорации. Пригород. Еще минут двадцать, и они на месте.

Мальчик как обычно ноет. Тоненько, болезненно, на одной ноте. Он давно устал от собственного плача, но остановиться не умеет или не может. Растирает сопли грязными, худыми кулачками. Эмма отворачивается, с натугой откидывает сидение диванчика, достает из сумки сверток с едой.
- Что у нас сегодня? – бодро интересуется Маша, дородная, неунывающая хохлушка средних лет. - О, бутерброды с колбаской. Как ты любишь, смотри, маленький!
Обитатели купе давно бросили попытки выяснить, как зовут мальчика. Поэтому, в зависимости от степени усталости и раздражения, он именуется «маленьким», «бельчонком», «нытиком», «сироткой» или «ревушкой».
Эмма без любопытства смотрит на стол. Пакетики чая в стаканах. В каждом из четырех. Иногда пакетиков оказывается три или два, иногда их вообще нет. Сегодня повезло. Восемь кубиков сахара на блюдечке. Маша свои два прячет в карман. Эмма кидает в стакан. Крис отправляет в стакан «сиротке» четыре куска. Его и свои. Двух на огромный стакан маловато, четыре – в самый раз.
- Поделиться с тобой? – в который раз предлагает Маша. – Мне один и тебе.
- Спасибо, я люблю без сахара, - отзывается с улыбкой Крис.
Эмма забирает два стакана, протискивается к выходу и отправляется к титану за кипятком, Маша нагоняет ее в коридоре. Вода сегодня не чистая, чай получается мутный, с глиняным привкусом.
Мальчик отталкивает стакан и снова плачет.
Маша потягивается, раздвигает занавески. Уже можно, уже не страшно. Медленно темнеет. Пыль улеглась, дома сделались похожими на настоящие и стоят теперь близко друг к другу, образуя улицы и переулки.
Мимо окна тянется безлюдная платформа. С большей части вывески слезла краска, от названия осталось только «…ка». Существует множество версий, как станция называлась прежде, но Эмма подозревает, что ни одна не соответствует действительности.
Состав дергается в последний раз и останавливается.
Нытик, не переставая всхлипывать, плетется к выходу. Маша суетится, прибирая со стола.
- Куда пойдем?
- Для начала, думаю, в обувной?
С позавчера Крис сохранил куртку и вполне сносные ботинки. На ногах Эммы красуются тапочки. Меховые, розовые, с помпонами. Удирали в спешке и обуться не получилось. Она морщится и кивает:
- Да, не помешает. А после?
- Посмотрим.
Магазинчик находится буквально в паре шагов от станции. Она выбирает те же ботинки, что в прошлый раз. Замшевые, высокие, без каблука. Меряет.
- Прошлая пара была удобней.
- Тебе кажется. Они быстро разносятся, ты же знаешь.
Она покорно кивает, и они бредут к выходу.
- Сколько у нас еще?
- До темноты часа два.
- Пойдем к реке?
- А в музей не хочешь заглянуть? Вдруг там что-нибудь…
- Нет, - она равнодушно мотает головой. - А ты?
- Я бы зашел.
- Тогда иди, я подожду на улице.
- Не надо, - он обнимает ее за плечи. – как-нибудь в другой раз.
Они спускаются к воде. Ветер морщит зеркальную гладь, ерошит волосы Эммы.
- Перебраться бы на ту сторону…
- Там ничего нет.
- А вдруг есть?
Он не отвечает, только крепче прижимает ее к себе. Закрыв глаза, она растворяется в нем. Вдыхает едва уловимый аромат крема для бритья и его собственный, присущий только ему запах. Такой любимый, такой родной.
- Знаешь, я все-таки натерла ноги.
- Менять?
- Ну их, неохота.
- Тогда пойдем обустраиваться, пока не стемнело окончательно.
- Где будем спать?
- В поезде?
- Только не это. Видеть его не могу!
- Тогда в гостинице?
- Почему нет?
- В которой?
- В той, что налево, а потом вверх.
- А дойдешь?
Она невесело усмехается.
В здании гостиницы гораздо темнее, чем снаружи. Почти на ощупь они поднимаются на второй этаж и заваливаются в первый попавшийся номер.
Эмма падает на широкую кровать, блаженно потягивается.
- Что там у нас?
В слабом свете из окон он находит столик и неизменный, накрытый крышкой поднос.
- Кажется, курица. И какие-то овощи. Картошка, или…
- Судя по запаху, тыква.
- Возможно. И что-то темное, - он нюхает. – Похоже на вишневый сок.
- Целый пир…
- Да уж.
Позже они лежат под слегка влажным одеялом. Она все старается прижаться плотнее и в конце концов оказывается в коконе из его рук и ног. Ритм его дыхания скоро меняется, слышится уютное сопение. Теплая рука на ее талии делается тяжелой. Некоторое время Эмма лежит и бессмысленно улыбается.
Все, что ей необходимо, здесь, рядом. Пусть в музей ходят те, у кого не так.
Надо спать. Кто знает, что случится через час, два, пять?

Она просыпается мгновенно. Мокрая от пота с бешено колотящимся сердцем. Пахнет сыростью, пылью, давно покинутым помещением. В кромешной тьме слышится шелест. Крис резко садится:
- Ботинки одевай!
- Один нашла, а второй где-то… завалился.
Он чуть слышно чертыхается, лезет под кровать.
- Вот, держи!
- А твои?
- Всегда со мной. А вот куртка… не помнишь, куда я вчера кинул?
- Не видела.
- Жаль.
На улице светлее, чем внутри. Обитатели поезда, те, кто поотчаянней или поромантичней, бегут к составу со всех сторон. Те, кто практичнее, ночевали в вагонах, их утренний забег не касается.
Бегущие - кто в чем, некоторые в нижнем белье. За ними, на расстоянии сотни метров, неспешно движется живой, шуршащий хитином ковер.
Жуки не кусаются, не жалят. Они крошечные и с виду совершенно безобидны. Они просто ползут. Сплошь покрывают дома, машины, фонари. Заползают в окна и двери. Если замешкаешься – в рот, нос и уши.
- Давай! - Крис заталкивает ее в вагон так, что она чуть не падает.
Помогает благообразному пожилому мужчине и запрыгивает сам.
Пассажиры набиваются в коридор и в тамбуры. В купе проталкивается Маша, с размаху плюхается на диванчик.
- Короткая вышла передышка. Ну, уцелели сегодня? Далеко бежали?
- Не очень, - качает головой Эмма. – А ты?
- Я с горы. Ужас. Еле успела. Ну а мелкий что?
- Не знаю. Сегодня мы его не видели, - хмурится Крис.
- Неужели опять?!. – Маша хватается за пухлые щеки. - Интересно, он вообще понимает, что происходит? Слышал, что ему говорили?
Эмма пожимает плечами.
Поезд вздрагивает, платформа с наполовину стертой надписью проплывает в обратном направлении. Взбудораженные пассажиры понемногу рассредоточиваются по местам.
Нытик не появляется. Некоторое время Маша горестно вздыхает, затем виновато бормочет «зато тихо сегодня будет», и с бабьей практичностью переезжает с верхней полки на нижнюю.
Крис и Эмма молчат. Оба знают, что уговаривать мальчишку бесполезно. Он не слышит доводов и аргументов, или, возможно, их не понимает. И идти за пацаном бессмысленно. Во-первых он нутром чует слежку. Во-вторых, обнаружив на хвосте доброжелателей, не разбирая дороги несется прочь. Несколько раз из-за него случались крайне неприятные инциденты.
Собственно говоря, ничего удивительного в поведении нытика нет, каждый в поезде сходит с ума по-своему. Дядя Яков ночами караулит у окна полустанки. В противоположном конце вагона некий Олег ловит того, кто в каждое затемнение моет посуду, подкладывает еду, меняет постельное белье и подливает воду в титан. Кто-то пишет записки и оставляет их на столике. Кто-то выбивает окна и выпрыгивает на ходу из поезда. Кто-то во время остановок убегает как можно дальше. Кто-то проникает в тепловоз. Толку-то? Кабина – Эмма сама туда как-то забралась - чистая бутафория. Все как настоящее, только ни с чем не соединено. Поезд едет сам по себе, сам ускоряется и тормозит, а в тепловозе можно поиграть в машиниста. Скажем, погудеть понарошку.
Еда, как обычно, ожидает под диванчиком. Снова курица. На сей раз с огурцами и, почему-то, с плавлеными сырками.
Крис молча кладет свой сахар Эмме в стакан. Он ненавидит чай, не важно, с сахаром или без. Он любит кофе. Крепкий, невероятно сладкий, с молоком. Кофе здесь нет. Молока тоже.
Маша деловито делит четыре порции на троих.
Здесь нет времени - все часы давно остановились. Нет света. В городе вообще нет электричества. Что-то странное происходит с сутками. Кажется, вечер сменяется ночью, а ночь вечером. Солнца, возможно, тоже нет. Есть бесконечная, тускло и равномерно освещенная пыльная равнина.
- Давай завтра никуда не пойдем? Чего там делать?
Поезд мчится по проложенной в пыли одноколейке. Там, откуда он сейчас стремительно удаляется, за платформой с наполовину исчезнувшей надписью, дорога заканчивается тупиком. С другой стороны, примерно в тысяче километров от городка с неизвестным названием, рельсы пропадают в пустыне, занесенные песком. Когда-то путь пытались расчищать, затем бросили. Ветер сводит на нет все усилия за считанные минуты. Да и поезд дальше не едет.
В пустыню они прибудут завтра утром (или вечером, как кому нравится).
- Может, немного прогуляемся, ноги разомнем?
- Но палатку ставить не будем.
Зомби совсем не страшные, не страшнее жуков. Они медлительные, неповоротливые, почти не агрессивные. Они хватают тебя, наваливаются сверху, подминают и ты проваливаешься в глубокую, спасительную черноту…
- Спать вернемся сюда?
- Почему нет?
Маша косится с завистью. Поезд полон одиночек. Эмма и Крис – исключение.

Пробуждение почти в точности повторяет предыдущие. Только на этот раз мальчик просыпается первым. Он сидит на своем обычном месте и тихонько скулит. Маша, непостижимым образом перемещенная с нижней полки на верхнюю, еще похрапывает. Эмма с отвращением смотрит на мятые пакетики в стаканах (сегодня их три) и с жалостью - на пацаненка. Сколько раз он уже умирал? Она сбилась со счета.
- Эй, белкин, может хватит удирать?
Он косится испугано. Слышит, но вот понимает ли – большой вопрос.
- Чай будешь?
Он не кивает, но всхлипывать перестает.
Ниагара на шпалы, ледяная вода и белое вафельное полотенце с огромной дырой посередине. Грыз его кто-то, что ли?
Крис забирает у нее мокрую щетку и пасту, которая, как и мыло, никогда не заканчивается. Он задумчив и молчалив сегодня.
Дележка сахара. На завтрак вареные яйца и две банки шпрот. Нытик набрасывается на одну и уничтожает содержимое в момент. Маша ворчит, Крис усмехается и открывает вторую. Рыбки стремительно исчезают одна за другой.
- Плохо ему не будет? – сварливо интересуется Маша.

Остановки в городе всегда короче. Обычно они длятся несколько часов. В пустыне поезд может стоять несколько затемнений подряд. Песок заносит колеса, пассажиры изнывают от скуки.
Первое затемнение они провели в поезде. Затем, устав от непрерывного нытья мальчишки и причитаний Маши, соорудили из пледов подобия пончо и ушли в барханы. Несколько часов бродили в сумерках, стараясь не потерять поезд из виду. Его рука, большая и теплая, крепко держала ее, узкую и по обыкновению замерзшую ладошку. Оба молчали, но и молчать с Крисом было хорошо. Иногда может быть даже лучше, чем разговаривать.
Песок набился в ботинки, Эмма окончательно стерла ноги, но не желает в этом признаваться. Темнеет, пора возвращаться. Крис смотрит вопросительно, с полуулыбкой. Оба не любят просыпаться в окружении зомби, но возвращаться к Маше и нытику хочется еще меньше.
- Угу… - Эмма кивает и направляется к сложенным горкой палаткам.
- Вот эта?
- Почему?
- Мне кажется, когда-то она была оранжевой.
- Фантазерка.
Вместе раскатывают дно, натягивают полотнище. Крис втыкает колышки в плотный песок.
- Ужинать будем?
- Не хочу курицу.
- А вдруг там что-нибудь другое? Утка по-пекински, крабы? Фасоль?
- У-гу…
Эмма долго лежит без сна, ощущая спиной и боком его тепло.
Песок шуршит по тенту.

Начало вторжения проспали оба. Когда Крис вытолкнул ее из палатки, вокруг хаотично метались обитатели поезда и неспешно охотились за ними долговязые, худощавые, полусгнившие фигуры.
До поезда метров сто, всего ничего. Только по прямой не проскочить.
- На десять часов, где свободней, видишь?
- Вижу.
- Пошла!
Сжимая предплечье, он буквально тащит ее за собой. Ботинки вязнут в песке, дыхания не хватает.
- Беги… один. Завтра… увидимся.
- Не дождешься!
Дуга почти закончилась, до вагона остается метров двадцать… за спиной раздается жалобный, тонкий крик. Крис приостанавливается, оборачивается. Нытик догоняет, несется огромными, неуклюжими прыжками. Рот перекошен, в глазах ужас. Наперерез ему двигается зомби. Небольшой по меркам взрослого, семилетнему пацану он, должно быть, кажется настоящим гигантом.
- В вагон! – не терпящим возражения тоном командует Крис и поворачивается к мальчишке.
- Нет, он сам виноват! Не надо!
- Он ребенок, ему страшно!
- Я с тобой!..
Крупный зомби появляется откуда-то справа и хватает Эмму за свободную руку. Она визжит по-девчоночьи, судорожно вырывается. Крис бьет страхолюдину в челюсть и бросается назад. Мальчика уже схватили и волокут прочь. До спасительного тамбура пара десятков шагов. Эмма всхлипывает, поворачивается и бежит за Крисом. Цепкие, холодные пальцы сжимаются у нее на щиколотках и голенях.
Он учил ее отбиваться локтями и коленями. Учил проводить захваты, учил высвобождаться. Сакральные знания забылись в мгновение ока, сметенные неконтролируемой паникой. С одним зомби она, вероятно, справилась бы. С несколькими – нет.
Множество не знающих жалости, словно железных пальцев впиваются в ноги и руки, лишают воли, тянут к земле. Падая, она в последний раз видит Криса. На него насели четверо. Пригибают вниз, не дают шевелиться. Освобожденный нытик мчится к вагону и, кажется, успевает...

Утренний серый свет заползает в окно сквозь тонкую занавеску. Проснувшись как всегда от холода, Эмма собирает волосы в хвост. Вспоминает вчерашнее, морщится. Чтоб ему, этому нытику. Крис теперь не только без куртки, но и без ботинок. Будет, как она в прошлый раз, щеголять в тапочках. Потянувшись, она свешивается с полки. Внизу сидят, тесно прижавшись друг к другу, Маша и пацан. Мальчишка непривычно тих.
- Уцелел вчера? – чуть холоднее, чем следует, интересуется Эмма.
Маша кивает и смотрит как-то… напряженно.
Полка Криса выглядит так, будто там не ночевали. Несмятая подушка, аккуратно расправленный плед. В животе нехорошо холодеет.
- Крис вышел, да? За чаем?
Он не ушел бы один, без нее, не предупредив. И все четыре стакана на месте.
Маша молчит.
- Кьис не вейнулся? – тоненько и хрипло спрашивает мальчик.
Первые слова за много-много дней. При других обстоятельствах Эмма плясала бы от радости.
- Тшш, маленький.
Маша прижимает пацана к груди, не сводя с Эммы испуганных глаз.
Секунду Эмма растерянно моргает, затем крик сотрясает все ее существо. Страшный, нечеловеческий, идущий откуда-то из глубины естества.

Горло саднит, жжет глаза. Слез нет. Непослушные, холодные пальцы гладят подушку Криса. Она лежит час за часом, затемнение за затемнением. Откуда-то сзади иногда возникает Маша. Предлагает чай, хлеб, курицу. Нытик бормочет что-то в углу.
Эмма не двигается. Только каждое утро, если хватает сил, спускается вниз, на место Криса. Несколько раз с ней случалось удушливое ничто, местный аналог смерти. Наверно, от голода и обезвоживания.
Маша подходит все реже.
Пытке нет конца, отчаянию нет предела.

Утро. Пора. На руках подтянутся к краю, скатиться вниз… слабый крик, полный изумления и боли. От неожиданности Эмма открывает глаза. Маши и пацаненка нет. На полке Криса лежит худенькая, совершенно незнакомая старушка в платке.
- Как… вы здесь… - голос заржавел, вместо вопроса получается нечленораздельное карканье.
Женщина осторожно высвобождает придавленную ногу:
- Наверно, как все? Умерла… и вот…
Как она может оставаться такой спокойной?! Когда Эмма впервые проснулась в поезде, то долго не могла понять и принять. Крис как маленькой объяснял ей раз за разом, что случилось, и где они теперь. Заботился, уговаривал, ухаживал…
Откашлявшись, Эмма с трудом садится и отодвигается от незнакомки.
- Простите, я не хотела. Конечно, вы… как все. И место теперь принадлежит вам. Безраздельно.
Старушка смотрит внимательно:
- Ты огорчена.
Эмма молча лезет наверх, к себе на полку.

- Город. Эмма, ты идешь?
Тихий голос вырвал из небытия, где Крис…
- Нет!
- Прости… только мне кажется, тебе надо сходить.
Она мысленно считает до десяти.
- Зачем?
- Загляни в музей. И посиди у воды. Она уносит печаль.
- Вы христианка.
- Атеистка. Иначе не оказалась бы здесь.
Эмма фыркает.
- Что-то не похоже.
Старушка усмехается.
- Не путай личные убеждения и навязанные догмы.
- Зачем… в музей?
- Чтобы отпустить.
- Я не смогу. Рано.
- А ты попробуй. Вдруг получится.
- Нет.
Некоторое время старушка молчит. Возится внизу, наверно собирается в город. Затем совершенно иным тоном предлагает:
- Тогда… попробуй по-другому. Вспомни, осознай, почувствуй и пройди тем же путем.
- Что?.. – вскидывается Эмма.
- Ты услышала.
- Но не поняла.
- Правда?
- Вы не шутите?! Никто…
- Как же никто, ведь вы заняли чьи-то места?
- Наверно… но это произошло вечность назад, и я никогда об этом не думала.
- А ты подумай.
Сил, оказывается, совсем не осталось. Эмма скорее падает, чем слезает с верхней полки. Непослушными руками натягивает плед, вдевает трясущиеся ноги в тапочки.

Вокзальная площадь ничуть не изменилась, только Эмма воспринимает ее теперь чуть иначе. Те же покрытые пылью, будто недавно оставленные обитателями дома обрели индивидуальность, сделались частью истории.
Здание музея, казавшееся прежде безликим и неинтересным, притягивает взгляд, беспокоит и манит одновременно. Она впервые переступает порог.
- У нас примерно час, - рассеянно бросает старушка.
- Час? – не задумываясь, переспрашивает Эмма. - Почему?
- Потом стемнеет, - пожимает плечами спутница.
Сумрачные залы. Полки, шкафы, столы и стулья. Никаких ограждений, никаких витрин. Экспозиция меняется каждое затемнение. Каждый посетитель найдет здесь дорогую сердцу вещь. Подаренную любимой дочерью шаль, обручальное кольцо, сожженное в прошлой жизни письмо, портрет потерянного навсегда человека... Некоторые, не в состоянии удержаться, уносят драгоценную памятку с собой. Ненадолго. Затемнение и сон забирают музейные экспонаты.
Словно во сне Эмма идет сквозь анфиладу комнат. Как найти то, что предназначено ей? Она не знает. Крис бы подсказал, он заглядывал сюда время от времени. В том, недоступном теперь мире у него остались мама, бывшая жена, дочь…
Кто-то склонился над столом и жадно листает страницы дневника, кто-то плачет, кто-то, не веря глазам, рассматривает потертую, сломанную заколку, кто-то увлеченно роется в старинной шкатулке.
- Наказание или награда?.. - неразборчиво бормочет за спиной старушка.
Через полчаса Эмма окончательно выбивается из сил.
- По-моему… - начинает она… и видит.
Куртка с клетчатой подкладкой. Одна из его последних. Сиротливо лежит на стуле, брошенная небрежной рукой. Недоверчиво всматриваясь, Эмма медленно подходит, садится на корточки. Гладит грубую ткань, утыкается лицом в воротник. Слабый запах крема для бритья и другой, почти неразличимый, родной запах его кожи.
Она приходит в себя на берегу реки. Пальцы вцепились в ткань куртки, словно в спасательный круг.
- А ты говорила, незачем идти, - ласково произносит почти неразличимая в темноте старушка. Оказывается, она по-прежнему рядом.
Эмма судорожно вздыхает… и отчаянно, навзрыд плачет. Впервые после исчезновения Криса. Старушка гладит ее по плечу. Постепенно слезы заканчиваются и дышать становится словно бы легче.
- А вы… - все еще всхлипывая, вспоминает Эмма. - Вы там ничего не нашли?
Старушка качает головой.
- Как же так?! Он тоже… не ходил из-за меня. Так неправильно! Давайте вернемся и вы…
- Не к спеху, - старушка улыбается. - К тому же стемнело, ничего не видно. Найду в следующий раз.
- Спасибо… - Эмма накидывает куртку Криса на плечи, с трудом поднимается. – Наверно, надо идти?..
- Что ж, давай попробуем…
Знакомый шелест прерывает старушку на полуслове.
- Жуки… так рано?
Какое-то время они бредут, спотыкаясь и хватаясь друг за друга, затем силы окончательно оставляют Эмму. Она оседает на брусчатку, старушка останавливается.
- Пожалуйста… идите. Все равно завтра мы встретимся в поезде.
Старушка кивает и садится рядом, прямо на мостовую. Берет Эмму за руку. Та плотнее кутается в куртку.
- Как вас зовут?
- Ася. Анастасия.
- Красиво… как вы сюда попали?
- Старость такая штука… - Ася невесело улыбается, - рано или поздно она заканчивается смертью. А что случилось с тобой и…
- Гололед. Автокатастрофа. Я знаю, Крис сделал, что мог, но...
Она мало что помнит о том, как все произошло. Только летящую по диагонали навстречу двойную сплошную, остервенелый гудок МАЗа, вспышку боли, темноту.
- Не сомневаюсь, что сделал. Вам повезло попасть сюда вместе, вдвоем, сразу. Здесь… все яснее…
Тишина. Шорох становится явственнее.
- Ася, как вы думаете… я смогу?
В темноте не видно, но Эмме кажется, будто старушка одобрительно улыбается.
Умирать, погребенной жуками, менее приятно, чем в пустыне, в объятиях зомби.

Мутный, серый свет. Рано. Холодно. Запах тормозных колодок и креозота. Плавное покачивание и перестук. Тихонечко похрапывает Маша. Эмма садится и проводит ладонью по лицу. Собирает волосы в хвост и заглядывает вниз. Полка Криса вновь пуста, одеяло заправлено, подушка не смята.
Бесшумно спрыгнув на пол, Эмма одевает тапочки, поправляет сползшее с маленького Максима одеяло. Выходит и как можно тише прикрывает дверь купе. Идет до конца вагона, останавливается рядом с понурым, озябшим стариком, накидывает ему на плечи плед.
- Спасибо, дочка.
- Как дела, дядя Яков?
- Да опять заснул, будь оно неладно…
- Подежурить с вами завтра?
- Да не надо, дочка, чего зря не спать?
- А вдруг, не заснем?
- Думаешь?
- А то! И чего-нибудь обязательно увидим. Полустанок или огни на горизонте…
Он впервые смотрит на Эмму и неуверенно улыбается.

* * *