"Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного".
(Мф. 5:14-16)
Новое пророчество против апостольского Предания
Монтанизм, возникший в середине II века в Малой Азии, представлял собой ещё один вызов единству Церкви. Монтан, новообращенный христианин, ранее бывший жрецом «Великой Матери» и подвергшийся необходимому для этого звания оскоплению, внес в христианское мировоззрение мистическую экзальтацию своей прежней религии. Проповедуя строжайший аскетизм, он осуждал всякую снисходительность к немощи плоти. Он хотел воскресить в христианстве прежний пыл, былую радость неземного экстаза в ожидание близкого конца мира. Монтан огненными словами предвещал наступление страшного Дня Судного. Его последователи, в особенности две женщины — Прискилла и Максимилла, — были объяты пророческим духом и, находясь в состоянии постоянного экстаза, возвещали о грядущем конце и о необходимости полного очищения от плотской скверны. Их прорицания производили неотразимое впечатление на верующих, толпившихся вокруг новоявленных пророков.
Во Фригии и сопредельных ей областях, среди населения вообще склонного к религиозной экзальтации, успех монтанизма был подавляющий. Незначительные городки Мизии — Пепуза и Тимиум — оказались центрами мистического движения, граничившего с настоящей эпидемией религиозного помешательства. Здесь прекратилась обыденная жизнь. Земные интересы и нужды были преданы забвению. Супружеские узы расторгались по взаимному соглашению, верующие без различия пола и возраста предавались мистическим созерцаниям, в упоении религиозного экстаза, усиленного до болезненности последствиями крайнего аскетизма.
Вскоре волна этого восторженного мистицизма разлилась по всему христианскому миру, охватила всю Малую Азию, Сирию, Египет, проникла в Рим, в африканские Церкви, в далекую Галлию. Центром монтанистского движения оставался по-прежнему городок Пепуза, получивший значение и даже наименование «нового Иерусалима». Обличая Церковь за охлаждение в ней религиозного пыла, порицая ее снисхождение к земным потребностям, Монтан заявлял, что церковное христианство оскудело и в нем иссяк источник благодати и даров Духа Святого.
Однако новое пророчество предполагает и новое откровение! Действительно, монтанизм является с новым учением об откровении. Вопрос, таким образом, касается уже весьма существенного пункта – христианского Откровения. Св. Ипполит говорит о монтанистах, что они считали своих пророчиц выше апостолов и что те, по их мнению, говорили нечто большее, чем Сам Христос.
В этом эсхатологическом откровении и вызванной им экзальтации иерархи Церкви увидели опасность. Так, мы имеем сведения о соборе 26 епископов в Иераполе (в 70-е гг. II в.), под председательством знаменитого Аполлинария Иерапольского, и это собрание церковных авторитетов высказывалось против катафригийских пророков. Но такие осуждения носили местный характер и далеко не выражали общего мнения Церкви. Тот факт, что в своей книге Ириней воздержался от обличения «катафригийской ереси», доказывает, насколько лионский пастырь был далек от признания последователей Монтана еретиками. В III части книги «Против ересей» мы даже находим порицание лиц, отвергавших «нынешние пророчества».
Наряду с такими сдержанными выражениями сочувствия мы имеем и яркий пример увлечения монтанизмом со стороны знаменитого христианского писателя, апологета Церкви и врага гностицизма, — Тертуллиана. Талантливый полемист встал на защиту монтанистских идей с тем жаром, с которым опровергал Валентина или Маркиона. Целый ряд трактатов Тертуллиана, относящихся к началу III века (напр. De exhortatione castitatis, De jejuniis, De pudicita, семь книг De extasi и др.) были проникнуты монтанистским духом. Даже когда в Церкви вполне определился отрицательный взгляд на монтанизм, Тертуллиан остался верен своему увлечению и разделил участь монтанистов, извергнутых из церковного общения; имя его оказалось настолько тесно связанным с этим движением, что впоследствии в Африканской Церкви монтанисты были известны под названием тертуллиан.
Параклет (Дух Святой), по учению Тертуллиана, необходим для приведения христианского учения к совершенству. Тертуллиан даже представляет целую теорию постепенного развития откровения в мире. Постепенно в природе развивается дерево из зерна. Так и правда Божия сначала была в зачаточном состоянии. После, законом и пророками доведена была до детского состояния. Потом Евангелием – до юности; а теперь Параклетом доведена до мужества. Эта позднейшая теория развития откровения весьма отличается от его ранней, где все развитие оканчивается в учении Христа и апостолов.
Да и потом, если откровение Параклета относится к Христову учению, как мужество к юности, то очевидно, что это новое откровение отменяет старое. Параклет отменяет Христа, как Христос – закон Моисея. Тертуллиан только избегает называть Христа, а заменяет Его апостолами. Если Христос отвергал то, чему учил Моисей, почему же Параклет не может отвергнуть то, что установил Павел? Ведь даже и в человеческих установлениях позднейшие законы имеют значения больше старых.
Есть основание утверждать, что монтанизм хотел быть новой ступенью откровения – высшей, нежели откровение через Иисуса Христа и апостолов. Монтанисты составляли даже новые писания, весьма многочисленные, βίβλους άπείρους, по выражению Ипполита, откуда можно научиться большему, нежели из закона, пророков и Евангелий. Были и основания у противников монтанизма утверждать, что монтанистические пророки отрицают Иисуса Христа, хотя Тертуллиан против этого столь ядовито возражает.
Монтанизм с его «новым» откровением производил переоценку Предания и тем самым побуждал церковных писателей войти в подробное рассмотрение учения о Церкви. В борьбе с гностицизмом был установлен принцип предания в противовес произвольным рациональным истолкованиям христианства. Монтанизм поставил вопрос об отношении предания к харизматическим откровениям. Поэтому и в полемике с монтанизмом можно находить дополнения к учению о Церкви как хранительницы истины, развитому в борьбе с гностицизмом.
Осуждение, постигшее Тертуллиана и его единомышленников, относится уже к III в., т. е. ко времени полной победы Церкви над монтанизмом. Но до самого конца II века вопрос о боговдохновенности катафригийских пророков оставался открытым, а рвение к Христову служению, проявляемое монтанистами и засвидетельствованное кровью их многочисленных мучеников во время гонений, заставляло остерегаться прямого осуждения их фанатизма.
В отличие от Маркиона, монтанисты не отвергали Ветхий Завет, но провозглашали «новое откровение» через пророков Монтана, Прискиллу и Максимиллу. Это откровение считалось высшей ступенью по сравнению с откровением Христа и апостолов.
Кризис достиг своего пика в начале III века в споре между Тертуллианом-монтанистом и римским епископом Каллистом. В своем трактате «De pudicitia» Тертуллиан отвергал право епископов прощать «смертные грехи» (прелюбодеяние и блуд), утверждая: «Церковь будет разрешать грехи, но Церковь Духа, через духовного человека, а не Церковь — совокупность епископов».
Монтанисты, исходя из мысли о святости Церкви, требовали исключения из Церкви не всех вообще согрешивших. Для легких грехов допускали покаяние и монтанисты. Они требовали строгого исполнения в древней Церкви обычая, по которому от церковного общения отлучались только впавшие в смертные грехи. Около этого пункта и сосредоточена была литературная борьба Тертуллиана с епископом Каллистом, который сразу же по вступлении на Римскую кафедру выступил с некоторыми мероприятиями в области церковной дисциплины.
Каллист – человек практики, а для такого человека всегда имеют большое значение обстоятельства времени. В Риме того времени господствовала распущенность нравов. Под влиянием этой распущенности падали строгие нравы и христиан. Каллист открыто заявил о смягчении церковной дисциплины, очевидно, не находя в том противоречия наличному понятию о святости Церкви. Каллист издал эдикт, которым объявлял прощение грехов против целомудрия. Против этого эдикта римского епископа Тертуллианом был написан трактат «De pudicitia» («О целомудрии»).
Требование не принимать смертно согрешившего в церковное общение Тертуллиан обосновывает догматическим учением о святости Церкви. Если принимать прелюбодеев в церковное общение, то Церковь не может тогда быть названа Телом Христовым или храмом Божиим, и верующие уже не члены Христовы.
Иной взгляд на Церковь был у Каллиста и всех согласных с ним. В оправдание своего распоряжения он ссылался на притчи о заблудшей овце и о потерянной драхме. Историческая задача Церкви состоит в том, чтобы нравственно оздоровлять падших людей. Вступивший в Церковь может отбиться от Церкви, как овца от стада; его необходимо возвратить в ограду Церкви. Покаянием человек возвращается в ограду Церкви, где снова получает все дары Духа Святого, ранее данные ему в Таинстве крещения, но утерянные греховной жизнью.
Во Втором послании к Коринфянам апостол Павел говорит о принятии в церковное общение того кровосмесника, которого в Первом он повелел предать сатане во измождение плоти (1Кор.5:5). Это измождение плоти Каллист и его сторонники понимали в смысле покаянного акта. Измождение плоти – это посты, покаянный траур, удаление от всякого злого дела и т.п. В этом покаянном акте грешник очищается от греха и поэтому он должен быть принят в церковное общение. Покаяние, таким образом, есть врачевство для нравственно больного члена Церкви.
Пастыри, которые оправдывали принятие смертно согрешивших в церковное общение, относили к себе слова Иезекииля (см.: 34, 3–4), где Господь упрекает пастырей Израилевых за то, что они не поддерживали изнемогавших, не обращали заблуждающихся, не искали погибших.
Сердцевина спора заключалась в различном понимании святости Церкви:
Монтанистская модель (Тертуллиан): Церковь — общество духовных людей, святых, откуда должны быть изгнаны все согрешившие смертными грехами. «Живя во свете, христианин не может грешить». Тертуллиан утверждал, что Церковь преимущественно есть Дух, в Котором вся Троица Единого Божества, Отец, и Сын, и Дух Святой. Из такого учения о Церкви как обществе людей духовных, святых вытекали и все монтанистические требования более строгой церковной дисциплины. Христианин живет во свете, а если он согрешил, то уже отпал от света. Живя во свете, христианин не может грешить.
Пастырская модель (Каллист): Церковь — врачебница для грешников. Как говорил Каллист, Церковь подобна ковчегу Ноя, где были и чистые, и нечистые животные.
Епископ Каллист открыто заявил: «Я и за прелюбодеяние, и за блуд даю прощение кающимся» («Ego et moechiae et fornicationis delicta paenitentia functis dimitto»).
В контексте того времени, решение Каллиста было нововведением в церковной дисциплине, что и вызвало у его противников бурную реакцию. Они утверждали, что, хотя Бог может прощать любые грехи, Церковь на земле не имеет полномочий отпускать некоторые особо тяжкие грехи (убийство, идолопоклонство, прелюбодеяние/блуд). Для них прощение таких грехов епископом было нарушением древнего обычая и Предания.
Поляризация проходила по линии святости Церкви и "Если говорим, что не имеем греха, – обманываем себя, и истины нет в нас" (1Ин.1:8). Возможность грехов никогда не отрицалась у принадлежащих к Церкви. Те же самые авторы, которые излагают общий аскетический идеал жизни, говорят и об исповедании грехов. Святость Церкви не состоит в однажды навсегда уже достигнутой святости отдельных членов ее, а именно в том, что они вступили на путь святости, руководствуются в жизни своей идеалом святости, которого и достигают путем постоянной борьбы с грехом и диавольскими искушениями.
Факт существования во II веке так называемого второго покаяния также свидетельствует, по нашему мнению, о том, что христианская Церковь того времени не считала себя обществом совершенных святых.
Власть ключей: чье право прощать грехи?
Вопрос об отпущении смертных грехов тесно был связан с другим – о праве епископа отпускать смертные грехи или о том, кому в Церкви принадлежит «власть ключей». Вопрос этот в основе своей имеет то же самое разделение грехов на простительные и непростительные.
Тертуллиан от защитника Церкви до её противника
Спор о церковной дисциплине поставил вопрос не только в том, прощать или не прощать конкретные грехи, но и о том, кто имеет право прощать их от имени Церкви и каковы пределы этой власти. Тертуллиан утверждал, что только «человек духовный» (в монтанистском понимании) может прощать грехи. Каллист же обосновывал право епископов на прощение грехов их преемством от апостолов, особенно от Петра, которому Христос сказал: «На этом камне Я создам Церковь Мою; тебе Я дам ключи Царства Небесного, что свяжешь или разрешишь на земле, будет связано или разрешено на небесах» (Мф. 16:18-19). Эту власть вязать и решить, данную Господом апостолу Петру, Каллист распространял и на себя, и на всю Церковь апостола Петра.
Тертуллиан парировал в своем трактате «О скромности»: «У апостолов власть вязать и решить была соединена с силой творить чудеса. Так, Анания был поражен смертью, Елима — слепотой. Епископ для доказательства своей власти вязать и решить должен бы показать примеры таких же чудес». Несмотря на эту критику, позиция Каллиста была признана Церковью ортодоксальной.
Таким образом, две различные практики относительно смертных грехов сопровождались каждая определенной теорией. По теории Каллиста, епископу принадлежит в Церкви власть вязать и решить, эту власть унаследовал он от апостолов. По теории Тертуллиана, власть решить и вязать принадлежит не епископу, а человеку духовному, харизматику, через которого в собственном смысле грехи прощает Сам Бог. В теории Каллиста мы видим уже восполнение раннейшего церковного учения о преемстве епископов от апостолов. Епископ – не только хранитель чистоты вероучения, но и хранитель святости Церкви; от апостолов унаследовал он не только власть учения, но и «власть ключей».
Восточные голоса: Климент и Ориген против ригоризма
В то время как на Западе разгорался спор между монтанистами и их противниками, восточные отцы Церкви разрабатывали собственную экклезиологию. Климент Александрийский и Ориген отвергали как маркионитские, так и монтанистские крайности.
Для Климента грех был не преступлением перед Богом, а «страстью, противной природе человека», требующей врачевания, а не наказания. Он писал: «Истинный гностик находится в непрерывном движении вперед». Церковь для него — не общество совершенных святых, а место, где люди «стремятся к совершенству». Эта концепция резко контрастировала с более строгим, юридическим подходом Тертуллиана и римской традиции, где грех в первую очередь рассматривался как оскорбление божественного величия и нарушение правил, требующее строгого наказания или покаяния.
Ориген развивал аналогичное учение, сравнивая Церковь с ковчегом, где находят место разные существа, или с неводом, в котором вместе плавают хорошие и плохие рыбы. Как впоследствии скажет блаж. Августин: «Пока мы в настоящем веке, то есть на гумне и в неводе, добрые и злые находятся вместе». Ориген утверждал, что даже смертные грехи могут быть прощены через искреннее покаяние: «Кто исповедует свой грех и загладит его покаянными подвигами, тот может заслужить прощение».
Особенно важно учение Оригена о власти епископа в его «Комментариях на Евангелие от Матфея»): «Поэтому занимающие место епископское переносят на себя это изречение Господа, как Петр, и получивши от Спасителя ключи Царства Небесного, учат, что все связанное, то есть осужденное ими, связано на Небесах, и получившее от них прощение разрешается и на Небе». Это утверждение стало основой для будущего развития церковной иерархии.
В дальнейшем это учение было воспринято и развито Киприаном Карфагенским, Августином и другими Отцами Церкви, став общепринятым в восточной и западной традициях, и легло в основу как православной, так и католической экклезиологии (учения о Церкви).
Монтанизм был побежден и отвергнут потому, что он противоречил новым течениям христианской мысли, оказался в несоответствии с новым укладом христианской жизни. Победа, одержанная в монтанистском вопросе церковным авторитетом, показала, насколько глубоко изменились основные черты христианского быта. Власть епископата, окрепшая за сто лет, проявилась как единственный критерий всех религиозных запросов.
Монтанизм, в своей апологетике, был протестом против власти Церкви над свободной индивидуальностью верующих, против иерархической организации и захвата ею власти над свободными порывами религиозного духа.
В борьбе против монтанизма Церковь решила, что даже проявления высшей благодати, вроде дара прорицания, могут быть признаны истинными дарами Духа Святого лишь при условии подчинения их авторитету иерархии.
Церковные писатели не отвергают дарований в Церкви, но дают критерий для определения истинных дарований. Таким критерием было поставлено апостольское Предание: «И Святая Божия Церковь также принимает дарования, но действительные дарования и уже испытанные в Святой Божией Церкви силою Духа Святого на основании пророков, апостолов и Самого Господа».
В истории Прискиллы и Максимиллы мы видим епископов в роли судей над свободным дотоле пророческим вдохновением. Епископской власти отныне предоставляется решать, не от лукавого ли исходит какое-либо явление экстаза и прорицания. Это критическое отношение к религиозному вдохновению выразилось в отрицании пророчества, как особого проявления Божественной благодати вне апостольского преемства. Церковь раз навсегда покончила с притязаниями экзальтированных ясновидцев быть провозвестниками особых откровений и велений Божьих. Не отрицая в принципе возможности дара предведения, Церковь закрыла ему доступ в свой канон. Признала его излишним ввиду совершенства и полноты Божественного откровения, которое принес человечеству Сын Божий и хранительницей которого является Церковь по праву апостольского преемства.
Было решено, что если в Ветхом Завете Богу угодно было открывать Свою волю через избранных пророков, то в Новом Завете нет нужды в подобных откровениях, вполне замененных совершенным учением Церкви и ее толкованиями велений Божьих. Истинный пророк может быть только в Церкви, и он должен быть в полном согласии с церковным Преданием.
Церковь в борьбе с новым пророчеством еще раз подтвердила то, что она есть Церковь Апостольская.
Другим весьма важным последствием борьбы с монтанизмом было окончательное выяснение отрицательного взгляда Церкви на выступления женщин во главе общин (как, например, Марцеллина у карпократиан). Осуждение монтанистского движения явилось решительным моментом в истории постепенного развития в Церкви антифеминизма. Оно послужило поводом к стеснению проповеднической роли женщин, к предъявлению им одного лишь требования скромности и безмолвного повиновения.
Для женщины-проповедницы и восторженной прорицательницы нет более места в новом укладе христианской жизни. Отныне ей принадлежит второстепенная роль вдохновительницы, — как Макрина для великих братьев своих Василия и Григория, как Моника для сына своего Августина, как Павла для Иеронима. Церковь уже не увидит более великой благовестницы, как спутница Павла «равноапостольная» Фекла, — великих пророчиц, окруженных всеобщим почитанием, как дочери Апостола Филиппа или как Максимилла…
Историческое значение этих кризисов для современности
Эти древние споры не просто академический интерес — они продолжают влиять на современное христианское сознание:
Кризис канона: Сегодня, как и во времена Маркиона, многие предлагают «очистить» христианство от неудобных текстов или традиций. Маркионизм переживает второе рождение в среде образованных людей, отвергающих Ветхий Завет как «нехристианский».
Кризис авторитета: Современные харизматические движения часто повторяют ошибку монтанистов, противопоставляя частное духовное откровение церковной традиции (спор Тертуллиана и Каллиста).
Кризис дисциплины: Церковь постоянно балансирует между строгостью и милосердием. Подход Каллиста — видеть в Церкви «врачебницу для нравственно больных людей» — остается актуальным и в наше время.
Кризис интерпретации: Как писал Ириней Лионский "еретики (гностики, маркиониты) используют те же Писания, что и Церковь, но искажают их смысл своими ложными толкованиями". ТО есть, дело не в самих текстах, а в их интерпретации. В эпоху интернета, когда каждый может быть своим собственным толкователем Писания, уроки борьбы с маркионизмом напоминают о необходимости церковного контекста для правильного понимания Священного Писания.
История ранней Церкви показывает, что христианство изначально не было монолитной структурой, а живым организмом, проходящим через кризисы роста. Борьба с маркионизмом и монтанизмом помогла Церкви осознать свою природу как Тела Христова, одновременно святого и вмещающего грешников, основанного на апостольском Предании и ведомого Святым Духом.
Современным христианам важно помнить эти уроки. В эпоху фрагментации и поляризации мы должны стремиться к тому балансу, который искали отцы Церкви: признавать авторитет Священного Писания во всей его полноте, сохранять апостольское преемство, проявлять милосердие к согрешающим, но не отказываться от нравственных идеалов.
Как выразился блаж. Августин, Церковь «постоянно обновляется во образ Того, Кто создал ее». Она не всегда находится «на одной и той же высоте», но движется вперед, сохраняя верность своему Основателю. Эта динамическая святость, сочетающая в себе идеал и реальность, строгость и милосердие, авторитет и свободу, составляет суть подлинного христианства — как в эпоху Маркиона и Тертуллиана, так и в наше время.
Подытожу.
Cо II века, когда рамки христианских общин широко раздвинулись, когда членами их оказались не горсточки людей, охваченных восторгом пламенной веры, а народные массы, несшие к алтарям Христа свои немощи, когда Церкви пришлось вырабатывать свою организацию и озаботиться оценкой духовных сил этих масс, — тогда деление рода человеческого на «просветленных» и не достигших просветления пришлось значительно расширить и смягчить. Пришлось убедиться, что и среди «просветленных», «призванных» возможны всякие падения, возможны затмения в душах света Христова. Пришлось считаться с человеческой немощью и понизить уровень нравственных требований, недоступных для массы.
Мы знаем, что эволюция церковного христианства заключалась именно в этом приспособлении христианских идеалов к повседневной жизни. Церковь стала все более снисходительно относиться к духовной немощи своих чад и, не возлагая на них непосильных тягот, открыла им путь к спасению — в смирении и в покаянии. Авторитет Церкви оставил за собой право все простить; беспрекословное подчинение ему стало считаться высшей добродетелью. Идея «стада Христова» воплотилась в реальные формы, и образ вечно искомого Божества заслонился образом Пастыря доброго, ищущего заблудших овец Своих…
Начав с отступления от недосягаемых аскетических идеалов, признав святость брака и семейного очага, Церковь пошла еще дальше по пути уступок немощам плоти. Она допустила и вторичное супружество, стала проявлять снисхождение и к греху прелюбодейства. Эта снисходительность простерлась постепенно на все проявления малодушной привязанности к жизни и к телесным наслаждениям… Понятие о грехе потеряло свою остроту. То, что ранее казалось несмываемым осквернением, было признано явлением обыденным, не нарушавшим общения с Церковью. Для наиболее тяжких проступков против христианской этики оставалась открытой возможность покаяния. Причем эта возможность, допускавшаяся в первобытной Церкви не более одного раза, оказалась повседневной и общедоступной.
В итоге, Церковь пришла к утвердительному решению вопроса о возможности обратного приема падших. Это решение было неизбежно, оно являлось логическим завершением эволюции всего церковного христианства. К тому же, это оказалось единственно жизнеспособным способом для выживания и развития Церкви как универсального института. Авторитет Церкви сохранил за собой право всепрощения и постепенно смягчил формы покаяния.
Церковь признала, что Божественная благодать, даруемая через ее посредство в крещении, не может уже покинуть крещеного, какие бы тяжкие прегрешения он ни совершал. Идея несмываемости крещения получила такое широкое развитие, что спустя примерно столетие после великого спора о возможности общения с отступниками Св. Кирилл, епископ Иерусалимский, доказывал императору Юлиану тщетность его усилий порвать со своим христианским прошлым и утверждал, что никакими отречениями от веры нельзя смыть с себя воду крещения. Эта идея была закреплена постановлением вселенского собора, выработавшего догматическую формулу: «Исповедую едино крещение во оставление грехов…»
по материалам:
Юрий Николаев: "В поисках Божества"
"Очерки из истории догмата о Церкви". священномученик Иларион (Троицкий), архиепископ Верейский
