«Поэзия Голоса»: Повесть Юрия Москаленко «Сто «битков» с того света» (часть 2-я)

Оформление @konti

Автор: Юрий Москаленко, @biorad

Продолжение. Часть 1-я

Сто «битков» с того света. Часть 2-я

Сёмка подхватывает отца, кружит его по кухне, а потом, видя, что Степаныч начинает дышать, как рыба, вытащенная на берег – мелко и часто – опускает отца на стул и спрашивает:

– Батя, скажи мне как на духу, что бы ты хотел в жизни больше всего?

Степаныч суровеет взглядом. Смахивает неожиданно скатывающуюся на бритую щеку мужскую слезу и вздыхает:

– Нам бы мать-покойницу воскресить! Да, бывало, доставалось мне от неё, и, скажу честно, ангельским подарком её назвать сложно. Но – это моя жизнь со всеми её небольшими радостями. И потом, сколько мы с покойницей прожили рядом, тебя вот воспитали…

Сёмка в ответ тоже выдыхает с явным надрывом.

– Нет, батя, для того, чтобы мамку вернуть, и 100 миллионов рублей не хватит. Я давно хотел тебя спросить: а вот когда вы впервые встретились, она была хорошая-хорошая?

Степаныч напрягает лобные морщины. Жуёт губами. Снижает голос почти до шепота.

– Да как тебе сказать? Откуда я тогда знал – хорошая, не хорошая. Но то, что необычная – это факт. Видать, понравился я ей. Потому что погладила она меня по голове и сказала: «Всем ты хорош, но уж больно смирный». Я тут же спросил: «А это плохо?» Она улыбнулась: «В твоём случае, конечно, плохо». И чуть помедлив, объяснила: «Есть такая пословица: на смирного осла сразу двое ездоков усаживаются». А потом добавила: «Ну, не волнуйся: теперь на тебя никто не посмеет усесться – Боливар не выдержит двоих».

Отец снова смахивает слезу и вздыхает:

– Сёма, у меня трагическая весть: меня отправили на пенсию…

Сын поднимает над столом лохматую голову.

– Батя, ты меня не слышишь? К чёрту пенсию, мы теперь миллионеры. Будешь заниматься тем, что тебе нравится! Никуда больше на работу ходить не надо. Я как знал – у меня запрятана 250-граммовка коньяка. Разделим на пару и спать!

…Ночью Степанычу снится страшный сон. Вроде бы какая-то возня в комнате у Сёмки, потом дверь распахивается и на пороге два странных тёмных силуэта. Они подходят к его дивану, и один спрашивает другого:

– А что с этим старым мухомором делать?

Второй принюхивается к дыханию пенсионера.

– Фу, от него разит спиртным. До утра он не проснётся…

– А если вдруг? Может, не будем оставлять свидетеля?

– Какой из него свидетель? Он дрых без задних ног. Ни к чему второй грех на душу брать…

Степаныч силится проснуться, но эта тонкая грань между сном и реальностью скользка, как лёд. Он то поднимается, то спотыкается – возвращение из объятий Морфея длится мучительно долго.

Наконец, он приходит в себя, тянется рукой к тумбочке, на которой стоит стакан воды – к этому его когда-то приучила супруга.

Выпитый коньяк буквально выжигает нутро, сухо, как в монгольской степи. Веленгутов-старший делает несколько глотков и чувствует, как сушняк куда-то испаряется. Зато на лбу появляются капли пота. То ли от страшного сна, то ли от того, что трубы уже не горят…

Он снова бредет июльским утром по густому росистому полю, горячо обнимает Суламифь, шепчет ей в ушко самые нежные слова. С тем и проваливается в глубокий сон…

Степаныч просыпается с первым лучом солнца, проникающим в небольшую щель между тяжёлыми гардинами. И с головной болью. Обычно пенсионер сам задергивает гардины, но вчера коньяк оказался явно лишним, Степаныч не помнит, как добрался до дивана – ему было явно не до штор.

Он допивает остаток воды из стакана и пару минут лежит в раздумье: что делать дальше? То ли Сёмку позвать, чтобы поухаживал за отцом, то ли, наоборот, не будить непутёвого сына. Что он там болтал с вечера про миллионы? Это же надо так напиться?! И ладно бы белочки пришли к столу, а то какие-то битки. Каково их полное название, Степаныч, как ни силился, вспомнить не мог.

Мираж это? Или они на самом деле существуют? Ладно, что голову напрягать – Сёмка проснётся и всё подробно объяснит…

Пенсионер, кряхтя и покашливая, не спеша продвигается по комнате. Первым делом – туалет. Потом умывание, зарядка, горячий чай с бутербродами – не зря же он купил в магазине 236 грамм докторской колбаски.

Делать ли перед чаепитием зарядку? Оно вроде бы и надо, но сил нет. К тому же Степаныч вспоминает, как вчера ему плохо стало в подъезде. И зачем после этого он согласился пить коньяк?

Туалет, умывание и чай проходят, словно в тумане цвета беж. После чая с бутербродами в хозяина квартиры снова вцепляется своими давно не стриженными ногтями седой, как хлопья снега, Морфей.

На это раз сон короток. Проснувшись, Степыч всё так же медленно шлёпает к двери, ведущей в комнату Сёмки. Поднимает руку, сжимает пальцы в кулак, но стучать не решается. Прислоняет ухо, поросшее седыми волосинками, к фанере, которой обиты двери, чутко прислушивается.

Тишина. Из комнаты сына не доносится ни звука.
Пожилой человек возвращается в кухню – пусть поспит непутёвый. Это же надо так не знать меры!

Сам Степаныч за всю свою супружескую жизнь так накушивался два раза. Первый, когда родился Сёмка, а Суламифь с младенцем лежала в роддоме, где почти прописалась тёща. А тесть рванул к нему, отмечали, пока комната не завертелась, как в песне: «Крутится-вертится шар голубой».

Утром его тесть отпоил куриным бульончиком с меленькой вермишелью.

А второй раз это случилось, когда Сёмка в десятом классе пришел и сообщил, что его любимая Ирка сделала от него аборт. Суламифь за десять минут до этого помчалась в гастроном – после обеда обещали выкинуть «синенькие» – так в то время называли угасших от нервного срыва цыплят. А Степаныч выдул в одно горло бутылку водки и развернулся во весь свой рост между столом и газовой конфоркой…

Суламифь тогда чуть не осталась вдовой. Но с утра и весь день (благо было воскресенье) отпаивала мужа бульоном из «синеньких». К вечеру следующего дня он, наконец, произнёс членораздельно: «Прости, мать…»

К счастью, Степаныч вчера прикупил в магазине куриную лодыжку. Большую, обрамлённую бело-кремового цвета жирком. Бульон обещал быть наваристым и очень пользительным.

Веленгутов-старший заботливо и аккуратно снимает с поверхности воды свернувшийся белок, добавляет в бульон большую луковицу в оранжевой «одёжке» – Суламифь всегда утверждала, что бульон тогда имеет особую прозрачность и вкусный цвет. Нарубил пластинками очищенную морковь и тоже отправил её в кастрюлю. Поджарил пол-луковицы, предварительно измельчив её на дощечке, на двух ложках аппетитного нерафинированного кубанского подсолнечного масла.

Но прежде чем бросать зажарку, отправил в бульон две жменьки мелких вермишелек, которые варятся не более 4-5 минут.

От всей этой кухни Степаныч обильно пропотевает, летит в ванную, обтирает морщинистое тело холодной водой и насухо растирает полотенцем.

Теперь можно будить и Сёмку.

Отец яростно стучит в дверь, но из-за неё никакого ответа.

– Сёмка, бездельник, пора просыпаться! Время уже на вечер повернуло!

На сына эти стук и крик не производят никакого впечатления.

– Ну, я тебе сейчас покажу, – рычит Степаныч и толкает дверь.

Она распахивается, и взору Веленгутова открывается страшная картина. На диване он видит Сёмку в неестественной позе. Курчавая голова с проблесками седины неестественно свисает с дивана. Одеяло задрано, и на нём белеют кулаки, захватившие края одеяла.

В глубине комнаты виднеется раскуроченный системный блок компьютера. На мониторе расползлись какие-то трещины.

Степаныч подскакивает к сыну, хватает его за голову и одергивает пальцы от холодной кожи. Сёмка уже не дышит.

Степаныч рычит по-звериному, сползает на пол рядом с диваном. Ему тут же вспоминаются два тёмных силуэта, и, как мухи о стекло, бьются два слова – «свидетель» и «грех». Один говорил другому – второй грех на душу брать не надо.

Не уберёг сыночка, поддался на его уговоры, напился и спал, как убитый. Что же теперь делать?! Как жить дальше?!

Продолжение следует…

—

---

---