С днём рождения, мама

Все родители рожают детей для себя. А уж, тем более, мамы. Они до последнего дня бегают по магазинам, гладят инстинктивной ладонью на прилавках пелёнки, подносят их к лицу. В квартире уже всё посвящено будущему виновнику бессонных ночей: девочке или мальчику. Тому, кого определил Оракул УЗИ. И мамы впадают в беспросветное жертвоприношение этому истукану: кто, закупая всё розовое и красное, кто, тратя последнее, голубое и синее.
Собственно, оно и рождается розово-голубым. Так было и с моим братом. Я его выпросил у мамы.
Я ходил за ней хлястиком от байкового халата и ныл: «Ну что тебе стоит?» В четвёртом классе я ещё не знал, откуда появляются дети, но знал, что от мам. Мама, чтобы не ранить мои четвёрки по ботанике, говорила, что им разрезают живот и оттуда достают детей. Несмотря на такое изуверство по отношению ко всем мамам мира, я не останавливался по отношению к своей единственной. И имя уже придумал брату, и кресло в комнате отодвинул для будущей кроватки так, что оно своей глыбой постоянно напоминало, что пора. И металлолома больше всех в школе сдавал, и в секцию картингистов записался. Когда дошло до того, что я приволок домой купленный на сэкономленные на всяком мороженом и жвачках самосвал, мама не выдержала и слегла в роддом.
После школы я делал огромный крюк по городу, чтобы постоять во дворе этого заведения. Просто так. Потому что приходить можно было только в разрешённые часы и пытаться кричать в закрытое окно, чтобы тебе уже показали того, кого ты заслужил хорошей учёбой и круглосуточно чистыми полами в квартире.
Маму выписали, когда я был в школе. Это было бесконечно подло по отношению ко мне. Зайдя в квартиру, я понял, что он уже здесь. Я уронил портфель и бросился через всю квартиру в кроваточный угол. Хорошо, что висел май, и я не в снеговом пальто и валенках ломанулся в детский угол. Мама не успела меня даже остановить, — дремала на диване, не заметив моего вторжения. Я перекинулся через перила деревянной кровати-клетки, как через ограждения водопада Виктория, и заглянул внутрь. В бездну.
Передо мной лежало чудовище.
Розовое с голубыми прожилками, покрытое седым пухом, влажное, лысое и скрюченное существо из мира недочитанных под одеялом сказок. Оно морщило лоб и кривило губы. Очень много лет спустя я его увидел в фильме про Бенджамина Баттона. Если бы этот урод хотя бы кричал, то картина триллера была бы закончена и художник-сатанист мог позволить себе отойти на пару шагов от своего творения и, чуть откинув назад голову, с удовольствием буркнуть себе в губу: «От оно как!»
Но головоногий леприкон лежал молча со скрученными дулями у рта, пытаясь сосать большой палец.
Я повернулся к маме и заплакал. Она, пробудившись, беспомощно сидела на диване, подобрав под себя ноги в тапках, как будто мои слёзы могли захлестнуть её тапки, и, поднимаясь разбушевавшейся Невой, завершить финальную сцену картины «Княжна Тараканова». Я не плакал навзрыд, я просто стоял, а слёзы текли на алый пионерский галстук, превращаясь в кровавые пятна.
У мамы задрожал подбородок. Она не знала, что делают в ситуации, когда приходит Зло, а в доме дети.
— Серёжа. Ты есть будешь?
— Нет, — не раскрывая рта пробурчал я.
— Хорошо. Гулять пойдёшь?
— ...
— А что будешь делать?
Я молча повернулся к кроватке и сделал шаг. Мне показалось, что он сейчас выпрыгнет и вцепится  ( в моё горло беззубым ртом. А может у него там клыки? Или раздвоенный язык?
Монстр, не открывая глаз, переливался на солнце подшерстком и морщил нос.
— Мама, можно я его возьму на руки?
— Не страшно?
— Мама. Я ещё не знаю. Но знаю, что я его и таким любить буду.
Я осторожно приподнял его и притянул к себе.
Вдруг во мне что-то с треском упало вниз. Он был таким тёплым и пахнул чем-то сладким. И дышал мне прямо в шею.
И я поцеловал его, как щенка, в мокрый нос.

И понеслось. Маму я к нему подпускал только для кормления. Все детские кухни, укачивания, пеленания, утюжки распашонок, облизывание упавших сосок, разогревание молочных смесей, мытьё бутылок и всё, что связано с обиходом любого новорожденного, я ревностно взял на себя.
Кроме этого в школе я перешёл с «троек» на одни «отлично» совершенно без напряга, несмотря на всю эту старшебратовскую занятость. Я вообще не помню, чтобы мама с тех пор проверяла мои уроки. Она перестала ходить в школу на собрания:
— Не могу больше слушать, какой ты хороший, как я должна тобой гордиться. Неловко перед другими родителями, — говорила она
— Я исправлюсь.
Гулять его в коляске тоже совершал я. Времена тогда были не очень сытые. Мы жили достаточно бедно, чтобы позволять себе какие-то лишние покупки. Пелёнки брата сами шили из двух половинок, потому что готовые стоили слишком дорого. Коляску купили в комиссионном магазине аж за 15 рублей. Это была четверть маминой зарплаты. Коляска была идиотского клетчатого чемоданно-красного колера, но другой не было. Когда я с этой коляской выходил на улицу, доброулыбающиеся тёти подходили ко мне с раздражающим умилением на лицах: «Сестричку выгуливаешь? Какой молодец!»
Определение половых признаков по цвету мебели. Меня уже трясти начинало от того, что я молодец, всем пионерам пример, какой причёсанный мальчик.
Мне вдруг захотелось говна, ложкой и перепачкаться. И я с одноклассником укатил на Белое море на собранных из помоечного лома велосипедах.
Мы нашли на берегу огромную цистерну с люком, забрались в неё и стали изображать из себя подводников-северодвинцев: наш город строил подводные лодки, а мы всенепременно будем тоже кораблестроителями. Закрыв над своими головами тяжеленный люк цистерны, мы стали ждать, когда нас отнесёт в открытое море, и мы вернёмся прославленными моряками. Когда воздуха стало катастрофически не хватать, мы высунули свои морды на свет белый и тут же поняли, что нас ждёт слава. Посмертно. Дело в том, что приливы на Белом море — это не «чуть-чуть пляжа намочило», это километры ледяной воды от берега. Наша подводная лодка раскачивалась на волнах уже в 25 метрах от берега, потихоньку удаляясь от него, окружённая торфяными островками метр на метр.
Героизм тут же упал на дно цистерны и зарылся в тряпки.
Перепрыгивая с островка на островок, мы спешили изо всех сил: прилив двигался синхронно с нами. Искупавшись в мёрзлой воде несколько раз, перепачкавшись, как перепуганные ондатры, мы всё-таки добрались до берега. Нашей мемориальной цистерны не было видно: она ушла в дальний поход без экипажа.

Домой я вернулся за полночь. Тихо открыл дверь, — а вдруг не заметят? — и на цыпочках стал двигаться к своей комнате, оставляя за собой мокрые 12-летние следы.
На моей кровати спал брат. Один. Такого никогда не было, он всегда засыпал в своей кроватке. А тут полуторагодовалый ребёнок один лежит в моей комнате. Как будто сам пришёл на своих коротких ножках, забрался, лёг, накрылся одеялом и уснул. Даже ночник не забыл включить.
Я, ничего не понимая, осторожно сел на край кровати, боясь его разбудить, и тут же почувствовал подошедшую к открытой двери маму.
И в этот момент мне стало бесконечно страшно. За всё, что мы сегодня творили с другом, играя в какую-то нелепую детскую игру без названия, да и без смысла. Стало страшно не за себя, что со мной там что-то бы случилось, а за то, что мой брат остался бы на всю жизнь без меня. И я никогда бы не увидел его взрослым.
Не оборачиваясь, я почему-то глупо сказал: «Мы с Женей играли в подводников в заливе». Мама молчала. Она никогда меня не ругала, даже голос не повышала. Её молчание — самое тяжелое наказание для меня.
Я почувствовал себя полным мудаком, что когда позже узнал значение этого слова, то понял, как оно невероятно конгруэнтно подошло к тому мне, сидящему на уголке кровати.
На следующий день после уроков мои друзья засобирались на внеклассное самообразование:
— Серёга, дёргаем сегодня с продлёнки? Училка заболела, мы едем на городскую свалку!
— Не хочу.
— Ты же сам в прошлый раз оттуда клёвый приёмник притащил. Работающий!
— Нет.
Я стоял и сам не понимал, почему меня не тянет в самое роскошное место на свете — на городскую свалку — место всех наших самых яростных приключений. Мне стало неинтересно — ехать с ними зайцем в автобусе, выбегая при входе контролёров, неинтересно на ходу забираться в кузов грузовика, везущего с базы хлам на это скопище сокровищ, неинтересно представлять, сколько меня там ждёт всего нужного, выкинутого глупыми взрослыми.
Я слушал их, и до меня потихоньку, как из городского смога, доходило, что я вчера на один шаг приблизился к скучным неинтересным взрослым. Я вырос из детства.

И я с удовольствием развернулся и побежал домой. К брату.

Сегодня, 7 ноября, у мамы день рождения. 73 года.
Звонил брату, он сегодня придёт к ней с подарками . А я позвоню в условленное время, чтобы все были на месте. И мама, принимая наши ненужные никому подарки, начнёт разглядывать фотографии, не узнавая нас с братом, показывая на изображения каких-то детей на солнечной лужайке из её детдомовских подборок своих выпускников: «А это Серёжа в 5 лет». Не помня, что мы в это время жили на Крайнем Севере, где никаких лужаек быть не могло в принципе. «Алёша, а что это ты за девочку держишь за руку?» — а он на ходу выкручиваться, принимая на себя биографию неизвестного ему мальчика и придумывая имя девочке с чужой фотографии.
Все родители рожают детей для себя. А уж, тем более, мамы.
А нас мама родила друг для друга. Так бывает.
С днём рождения, мама.

Автор иллюстраций Хасан Бахаев.