Дом заселяется...

Дом заселяется – медленно, с неукоснимой точностью и чёткостью.
Старик с первого этажа, постукивая старинной витой палкой с торжественным набалдашником, выводит на прогулку пса – тоже старика.
Они живут вдвоём, ибо жена старика умерла, а дочь… сгинула где-то в Европе, выйдя замуж; и пегий пёс со слезящимися глазами ждёт у булочной, пока хозяин купит хлеба…
Потом их видят во дворе – старик ни с кем не разговаривает, если только кивает; лицо его тяжело, будто каменная кладка, и если он садится на скамью, пёс, вздыхая, ложится у его ног.
Дети резвятся на площадке, и горка, закрученная улиткой, способна пропустить через себя множество кричащих, верещащих, ликующих малышей; и старик смотрит на них из тяжёлой и надоевшей раковины плоти - думая, вспоминая…
Мысли его тягучи, но вовсе не похожи на золотистый, свежий, тягучий, ароматный мёд…
Поэт глядит на него с шестого этажа, полагая, что…
Впрочем, что полагает поэт, расскажет его стих, зреющий тугой гроздью слов в дебрях сознанья… Дебри эти едва ли надёжный виноградник! Размышляет поэт, глядя в зеркало на себя – сильно постаревшего, седобородого, с лицом, всё плотнее увязающим в сети морщин.
Ещё в зеркале отражается угол коридора: коленчатого, как переулок, с массивом книжных стеллажей, с их внутренним лабиринтом, которым так интересно было путешествовать в юности…
Масляно поблёскивает включённый торшер, и уд – струнный щипковый инструмент, некогда привезённый отцом из Египта, заткнут за пластмассовый колос, пластмассовый же подсолнух с которого давно отлетел и потерялся.
Поэт проводит пальцем по пыльной шее инструмента, и вензель, возникающий в сером слое, нравится ему, как будущее стихотворенье.
Поэт считает себя и старика, с которым никогда не здоровается, двумя полюсами одиночества – которые и держат дом.
А он заселяется – медленно, постепенно…
Семья – косно-мещанская, крепко-зажиточная – плотно размещается на этаже… над поэтом. Их четверо: дочка и сын похожи на только что выпеченные булки, хотя булкам этим за двадцать, и оба сильно отдают отцом: скучно-деловитым, вечно-зарабатывающим… Мамаша целыми днями торчит во дворе, собирая слухи и сплетни в плетёный короб собственной пустоты, и это коллекционирование кажется ей приятным занятием, славным времяпрепровождением. Дочь ходит на работу в ателье, а сын… Это не интересно ни поэту, ни старику.
Дом держит в себе начинку, храня её от излишнего повреждения.
Один из детей властной, пожилой дамы стал банкиром, редко бывает здесь, вероятно, содержит мать, живущую со вторым – так и не женившимся, ходящим на какую-то серую, скудную службу. Он пьёт – этот второй: одиноко, сосредоточенно, серьёзно.
Он пьёт так, что может упасть на первом этаже и заснуть.
Он будет спать час, потом пойдёт босой, по лестнице, мигая и не узнавая никого, и мещанистая мамаша побежит к властной даме, интересуясь, дошёл ли Юра.
Он всегда доходит – ибо дошёл уже до предела бессмыслицы.
Дом супит брови – осенними вечерами, зимними сумерками; дом громоздится летом на фоне неба, будто новая Троя, которой никогда не грозит война.
Нумизмат перебирает античные монеты, вздыхая по новой, столь необходимой ему, хотя, если и сможет приобрести, тут же поблекнет она, ныне одетая золотистым флёром мечты.
Парень – высокий и тощий – выпуская колечки дыма и стряхивая пепел, идёт за пивом, думая, кому позвонить, чтобы разделили компанию, если родители уехали на дачу, а он отговорился выдуманными делами.
Шарики грая слетают с разросшихся тополей, чьи ветви переплетены так густо, что взгляд пружинит, как о батут: внимательный взгляд – поэта, рассеянный – старика, никакой – мамаши, цепкий – властный дамы, мутный – сынка-алкаша.
Кто снимает квартиру на третьем?
Они съедут вот-вот, не узнанные никем в доме, да и не интересные никому…
Тяжёлое Гав стариковской собаки гулко падает воздух, как кем-то выброшенный предмет – и прозаик, проходящий мимо, видит: дом мерно, неукоснимо заселяется людьми, взрослеет вместе с ними, принимает радостно новорожденных, каким предстоит свершить круг, чтобы лечь в лодку гроба, как легли уже многие, жившие в доме – которого никогда не было, ибо прозаик, путешествуя по листам снежной бумаги, не признавая поля монитора, измыслил самый обычный, такой сыто-крепкий, из многочисленных дом: измыслил и заселил, играя смыслами, отчасти угнетённый ими, отчасти счастливый – дугами пёстрого воображения.

Александр Балтин