Редкие вещи

Улыбка на лице Тамары Валентиновны — гостья редкая, а если быть точнее — очень редкая. Не то чтобы Тамара Валентиновна уж совсем не любит улыбаться, просто найти причину для улыбки в силу определённых обстоятельств у неё получается далеко не всегда: сын непутёвый, муж давно покинул этот бренный мир, а сама Тамара Валентиновна прозябает в серой рутине скучной повседневности. Бывают, правда, такие случаи, когда на лице Тамары Валентиновны вдруг ни с того ни сего заиграет лучезарная улыбка: затанцует, запляшет, запрыгает, коверкая и без того достаточно некрасивое лицо. Но эта улыбка такая неловкая и такая нелепая, что щёки начинают сразу же напряжённо возмущаться: «Тише, тише, ну неприлично же так улыбаться!» Глаза растягиваются в длинную тонкую ниточку и в унисон с щеками презрительно покряхтывают: «Ну возьмите же себя в руки, Тамара Валентиновна, — взрослый человек, а такое творите! Неприлично!» И Тамара Валентиновна, стыдясь за саму себя, перестаёт улыбаться: улыбка медленно стекает с её лица грустными каплями солёных слёз. Капли катятся по тем самым щекам, которые ещё совсем недавно так громогласно возмущались. Они всё катятся и катятся, и кажется нет им конца: озеро, море, океан солёных слёз, впитываемых в кожу, проникающих в самые глубокие её недра, увлажняющие тоской и безысходностью. Да, улыбка для Тамары Валентиновны — вещь редкая.

А вот Жанночка — совсем другое дело. Её кокетливое, симпатичное личико, наоборот, не знает, что такое слёзы: глазки всегда сияют тем самым лукавым блеском, огоньком, от которого десятки мужчин готовы потерять голову; губки, на которые всегда нанесён толстый слой ярко-красной помады, оголяют ровный ряд белоснежных зубов. В порыве дикого страстного воодушевления можно только догадываться, сколько же мужских губ с жадностью впивались в этот соблазнительный рот, с которого практически никогда не сходит дьявольски искушающая улыбка. Жанночке некогда грустить: для неё слёзы — вещь редкая.

Василий, как и Тамара Валентиновна, тоже полон грусти: ему хочется пирогов. Любимая жена, которая когда-то обещала быть с ним и в горе, и в радости, жестоко его обманула: за все сорок лет их совместной жизни не испекла Василию ни одного пирога.

— Ну действительно, на одних котлетах и Богу душу можно отдать, — соглашается лучший друг Василия Николай. — Хотя бы шарлотку испечь-то можно!

— Какая шарлотка, Коля! — сокрушается Вася. — Мне бы обычного яблочного пирога... ну, там где тесто и яблоки...

Но Василия никто не слышит: супруга, всё так же испепеляя мужа леденящим взглядом, продолжает лепить пельмени, одновременно подбрасывая котлеты на сковороду. Куда деваться Василию: в одной руке свиная котлета с куриной отбивной, в другой — пельмень из свино-говяжьего фарша, а в голове — сплошное чревоугодие: зрительные фантазии в виде пирога с курагой и черникой да ватрушки с творогом и изюмом. Пироги — редкая вещь в доме Василия, потому что жена его, Клавдия, совершенно не любит сладкого... и ещё больше не любит (прямо до омерзения) возиться с тестом.

Ну а во Львове редкой вещью являются балконы. И в этом вы сами лично можете убедиться. Казалось бы, какая ерунда — какой-то балкон. Но не скажите: а простынь высушить? а полотенце? а нижнее бельё? а тот самый красный Жанночкин пеньюар, аккуратно вывешенный между простынёй и полотенцем и игриво спрятанный от посторонних глаз? Тот-то и оно. Вот Аркадий знает ценность балконов.

__________________________________________________________________

— Квартира очень просторная: большая комната, прихожая, кухня, — рассказывает одна из хозяек одной из львовских квартир.

— Да кухня нам особо-то и не нужна, — вяло реагирует Аркадий.

— Очень хорошая ванная комната: огромная душевая кабина с радио, подсветкой, гидромассажем, — не унимается хозяйка, всеми силами стараясь сдать квартиру, день простоя которой несёт ей колоссальные убытки; говоря другими словами — не приносит прибыли.

«Не в таких купались», — думает про себя капризный Аркадий, почёсывая небритый подбородок и щёки.

— А какая широкая кровать... — продолжает хозяйка, которую, по всей видимости, уже не остановить.

«Не на таких любили...» — мысленно привередничает Аркадий.

— Но есть и ещё кое-что... — загадочно добавляет хозяйка, подмигивая Аркадию левым глазом.

Именно это подмигивание и выбивает Аркадия из колеи: его правый глаз тоже начинает дружески подмигивать глазу своего собеседника, хотя согласно инструкции подмигивать абсолютно не должен. Аркадий в этом уверен, ведь он всегда читает белые и очень длинные бумажечки, вложенные в коробочки к лекарствам. Там так и было написано: против подмигивания. Надо же было забыть заскочить к невропатологу перед отпуском! Обратившись с жалобами на незначительные шейные и головные боли, Аркадий получил огромную дозу сочувствия, на которую совершенно не рассчитывал, и приличный список лекарств, на который рассчитывал, но не настолько: перечень наименований удивил Аркадия сильно. На его вопрос «А это всё вообще можно успеть выпить в течение дня?» доктор окинул бедолагу таким сочувственно-презрительным взглядом, что Аркадий стушевался, обмяк и завис где-то между реальностью и защемлённым в шее нервом. Более того, врачу всё-таки удалось переубедить Аркадия в том, что тот абсолютно несчастлив в своей блеклой, угрюмой жизни; на работе у него огромные проблемы; в финансовом плане он вообще полнейшее ничтожество, а личную, семейную жизнь и вовсе пока лучше не затрагивать, иначе шейные боли могут стать ещё сильнее.

Парадоксально, но шейные боли не только не прошли, но даже не уменьшились, несмотря на то, что семейная жизнь не обсуждалась. Зато появились слуховые галлюцинации, странные зрительные образы, учащённое сердцебиение, тремор рук, потливость, панические атаки в самое неподходящее время, урчание живота, изжога, плаксивость, суицидальные мысли... и вот это чёртово подмигивание правым глазом.

Дабы не произвести странного впечатления на хозяйку квартиры, Аркадий стал сдерживать пальцами левой руки уголок правого глаза, чтобы тот дёргался не так сильно.

— И что же у вас ещё есть? — нервно, почти с дрожью в голосе спросил Аркадий.

— БАЛКОН! — победоносно выкрикнула хозяйка.

Аркадий не верил своим ушам. Львов, квартира, балкон... Нет-нет, тут однозначно какой-то подвох. Балкона быть не может — его не должно быть.

— Т.е. как это — БАЛКОН?

Хозяйка продолжала загадочно улыбаться, подмигивая то левым глазом, то правым, то хмуря носик, то поднимая бровки. Всё это натолкнуло Аркадия на мысль о том, что хозяйка квартиры тоже страдает шейными болями.

— И? Какова цена балкона? — Аркадий замер в таком нервном ожидании, будто решалась его судьба. Хотя судьба как раз и решалась: жить ли ему с балконом или нет.

— *****, — ответила хозяйка.

«Так это же хоть каждый день на Мальдивы летай —дешевле выйдет», — подумал Аркадий.

— Ну... что тут думать. Балкон — это святое.

Стоя на балконе третьего этажа под гул трамваев и пролетающих мимо машин, Аркадий с удовольствием наблюдает за мрачными лицами горожан, с утра идущих на работу. У него ведь отпуск — ему хорошо! «Ну выйди ты хотя бы на пару минут: постой, полюбуйся», — кричит он своей супруге, находящейся в комнате, но в ответ доносится едва лишь слышное неприличное «ну ты, Аркаша, и придурок», на что Аркадий лишь отмахивается рукой с сияющей улыбкой на лице. Завидев далеко трамвай под номером 7, он, в предвкушении уличного гама и трамвайного дребезжания, замирает, радуясь, словно ребёнок: сейчас он — трамвай — проедет мимо его балкона. Аркадий посмотрит вверх, затем вниз, потом налево и направо, и всё это для того, чтобы в очередной раз убедиться: только у него есть балкон, больше ни у кого. «Ты, Галя, и в молодости такая вредная была — всё тебе вечно не так!» — кричит он жене, а глаза его уже застилают слёзы счастья от глубочайшего осознания того, что стоит он на львовском балконе, и буквально через пару секунд мимо него на всех парах промчится семёрочка — самая шумная и дребезжащая.

_________________________________________________________________

Послесловие.

А вот город Грезель — и здесь никогда не бывает мира. В Грезеле мир — вещь редкая. Здесь чаще война; здесь разруха, голод, боль, страх, отчаяние. И казалось бы, за столько лет привычной войны душа и сердце человека должны были бы очерстветь, омертветь, окаменеть, но они, сволочи, не черствеют, не мертвеют и не каменеют. И каждый раз, увидев где-нибудь вдалеке очередное маленькое изуродованное тельце, всё так же хочется выть, да только голос куда-то исчез; и хочется плакать, да только слёз уже не осталось.

А ещё говорят, что человек духовно измельчал, оскудел, обесценился; что настоящий человек — явление теперь редкое. Говорят, что в человеке осталось мало чего человеческого: чувства сострадания, сочувствия и сопереживания, понятия совести, справедливости, честности и бескорыстия стали настолько пафосными и высокопарными, что на сегодняшний день считаются чуть ли не пошлостью и оставляют послевкусие чего-то приторного, невкусного и неинтересного. Не только слова превращаются в архаизмы: в них могут превратиться и человеческие чувства, и человеческие поступки.

Когда Алексей слышит о городе Грезеле и о том, что человек духовно измельчал, он лишь грустно улыбается, глядя себе под ноги.

— Это ещё что, — говорит Алексей. — Вот во Львове нет балконов — вот где беда.

Морща лоб, где уже прорисовывается треугольник его будущих морщин, Алексей смотрит вдаль — туда, куда улетают птицы, оставляя его наедине с печальной, тоскливой осенью: где и жёлтые листья, и холодный моросящий дождь, и серое, угрюмое небо.

— А ведь это так ужасно, когда есть такие города, как Грезель и есть такой мир, в котором человек духовно измельчал, — промолвит Алексей так тихо, что его мало кто услышит. Да и первые порывы холодного осеннего ветра унесут его слова куда-то очень далеко, превратив их в жалкие ошмётки когда-то цельной, здравой, живой мысли.