Ты на море не бывала, чаек не видела

Когда я слышу слово «чайка» или непосредственно вижу саму птицу чайку, у меня сразу возникают в голове две музыкальные ассоциации: одна серьезная, а другая — не очень. Начнём с первой, потому что я всё-таки отношусь к категории серьёзных, рассудительных и т.д. людей... (и вот здесь прям захотелось всплакнуть). Это песня Павла Кашина с одноимённым названием «Чайка».

С первых же секунд при её прослушивании я мысленно (вопреки собственному желанию) вижу себя юной восемнадцатилетней студенткой, сидящей в старом и душном икарусе, везущим меня на первую пару в институт. Даже в этом непрошеном видении я всеми клетками тела чувствую, как мне хочется спать, ведь всю свою студенческую жизнь я исповедовала (и проповедовала) теорию короткого сна, заключавшуюся в том, что спать человеку необходимо ничтожно малое количество времени, дабы не проспать всю свою жизнь. Именно поэтому мой сон составлял четыре часа в сутки. Сорок пять минут крепчайшего сна в автобусе давали мне возможность перейти из состояния сомнамбулы в состояние вполне нормального и адекватного человека.

В ушах — наушники от MP3-плеера, подаренного отцом, в которых звучит «Чайка» Кашина. Много чего изменилось с тех времён: мне уже давно не восемнадцать и мне совершенно не нравится спать четыре часа в сутки (и если я просплю остававшуюся жизнь — чёрт с ним, вернее, с ней), но я всё так же люблю песню «Чайка» и всё так же ненавижу наушники. После студенческих поездок на автобусе, мне кажется я ни разу больше ими не воспользовалась, что весьма странно для 21 века.

Помимо слушания музыки мне нравилось в дороге и читать. Здесь уместно было бы вспомнить «Чайку» Чехова, однако данную пьесу я читала в поезде, возвращаясь из Одессы домой. Какие же нелепости и несуразности иногда трепетно хранит человеческая память! О первом разочаровании, чего хотелось в шестнадцать лет и почему разрушился одиннадцатый брак иногда вспомнить не удаётся, но зато ты отчётливо помнишь, что читал «Чайку» в 164 поезде, в двенадцатом вагоне, сидя на 47 месте боковушки плацкарта. Более того, книга вся развалилась, и ты бережно переворачивал каждую страничку, мысленно повторяя: «Приеду — хорошенько её заклею».

И тут перед глазами сразу же вырисовывается другая картина: снова автобус, в ногах здоровенный пакет с едой, заботливо приготовленный мамой в общежитие, а в руках томик «Анны Карениной» Толстого. Рядом — всё тот же MP3-плеер, а внутри борьба: на что же потратить драгоценное время — на музыку или книгу? Прослушав традиционно «Чайку» (удивительное дело, но эта песня никогда не надоедала, сколько бы раз я её не слушала) я переключалась на роман, в котором меня жутко (до стыдливости) раздражала Анна, правда, Эмма (из другого романа) раздражала ещё больше. Но всё это не мешало зачитываться книгой так, что я проезжала необходимую мне остановку. В результате чего приходилось возвращаться пешком... с огромной торбой в руках и мыслями в голове о том, что нужно было чаще смотреть в окно.

«БоГ огромного неба» или «боК огромного неба» — вот в чём был главный вопрос. Тогда ещё не было интернета, где можно было бы посмотреть наверняка, что же конкретно имел в виду автор этих строк. Конечно, вторая версия была лишена и логики, и красоты, и смысла, но доля сомнения всё равно всё-таки присутствовала. В самой же песне слышалось то «бог», то «бок», а душе так хотелось первого варианта. «Сердце моё — БОГ огромного неба...».

Однако перейдём ко второй композиции — это песня «Чайки» Петра Налича.

Сейчас, правда, эта песня мне уже не кажется такой легкомысленной, как казалась когда-то — она также полна своей тихой грусти и печали. Взять хотя бы человека, который ни разу в жизни не был на море и не слышал криков чаек. Человек, не видевший ни разу океана просто меркнет в своём горе на фоне человека, не видевшего моря. Он также меркнет на фоне человека, который ни разу в жизни никого не любил. У каждого, в общем, своя печаль; у каждой печали своя глубина. Если добавить к нашему музыкально-книжному ассорти ещё и песню Ляписа Трубецкого «Почтальоны», где есть такие слова

Люди, проснитесь, вокруг
Всё рождено для любви, ну а вы
Дерётесь - что север, что юг,
А многие дети не ели халвы.
(Увы...)

то возникает вопрос иного характера: разве есть что-нибудь грустнее и печальнее на свете, чем дети, которые ни разу в жизни не ели халвы?

Раньше мне казалось, что чайки — гордые, «породистые» птицы. Даже не знаю, что конкретно заставляло меня так думать. На самом же деле это задиристые, своенравные, до неприличия прожорливые и готовые абсолютно на всё ради вкусного, сочного кусочка какой-либо еды птицы. Но это абсолютно не мешает мне безумно их любить: чайка — моя самая любимая птица.

Стоит им только бросить кусок хлеба или голову креветки (жалкие объедки человеческой трапезы), как чайки превращаются в каркающее вороньё; в существ, так похожих на человека (да простит меня человечество за мою мизантропическую вольность), жадно, иногда даже с остервенением, отбирающих у своих собратьев последний кусок еды во благо собственного пропитания и сытого желудка.

Чайки наглы, они не страдают от излишков гордости. Увидев на чьём-нибудь покрывале или шезлонге горсть сладкого винограда, они приложат максимум усилий, чтобы этим виноградом завладеть. Я помню пару, которая не могла отогнать назойливых чаек от своего сладкого десерта и помню чайку, которая пыталась отобрать вкусную булочку у моей двухлетней дочери.

Почему же я так люблю чаек? Не потому ли, что они пахнут морем? Что пропитались морским воздухом? Что их лапы ежеминутно ступают по морскому песку? Не за то ли, что чайки — Боги огромного неба, нависшего над морским простором? В их полёте, в каждом взмахе их крыльев — свобода, в которую ты уже готов искренне поверить. Но как только ты бросаешь им жалкий кусок одеревенелого хлеба, чайки с жадностью и громкими криками кидаются на него... и «свобода» снова превращается в обычное слово, в иллюзию, во что-то необъятное и неуловимое.

Я люблю вечернее море, когда стая чаек прилетает на безлюдный пляж, уютно разместившись на берегу. В них уже не чувствуется той суматохи, которая свойственна им в дневное время суток; умиротворённые, они продолжают всё с тем же спокойствием созерцать морскую гладь. В их стае можно увидеть себя, в море увидеть свой дом, в небе увидеть свою свободу, в которую сразу же поверишь, едва взмахнув собственными крыльями. И тогда, когда будут бросать тот злосчастный кусок посягающего на свободу хлеба, можно всегда оказаться где-нибудь далеко — за горизонтом.

Да простят меня мои пушистые «хвостатики», которых я безмерно люблю, но иногда в моей голове звучат мелодии иного характера.

Наверно, в следующей жизни, когда я стану чайкой... а может быть, морем?..